Святой: гарпун для Акулы - Зверев Сергей Иванович. Страница 37

Но точно стальная игла прошила позвоночник генерала.

Он чертыхнулся, поставив на подоконник широкий стакан с недопитым благоухающим травами мартини. Налившейся свинцовой тяжестью рукой Банников вытер проступивший на висках пот.

Человек, вызвавший неприятные ощущения, исчез, растворившись в толпе прохожих. Тряхнув головой, точно отгоняя наваждение, генерал взял стакан и вновь пригубил мартини.

Ароматный напиток немного горчил, отдавая пряным запахом полыни. Банников, давно пристрастившийся к этому напитку, никак не мог понять, с чем у него ассоциируется едва уловимая горечь золотистого мартини. Сегодняшний вечер дал ответ.

Так пахла степь вокруг заброшенного афганского кишлака, где он поджидал перебежчика вместе со взводом старлея Новикова, давным-давно сгинувшего где-то в бесчисленных зонах.

Исправительно-трудовая колония № 68 располагалась между реками Ляля и Тура у самого начала Большого Сибирского тракта. До ближайшего городка, районного центра Верхотурье, было двести километров.

Заключенный по кличке Струна лениво переругивался с водителем лесовоза, обещавшим привезти чай для чифиря и не выполнившим свое обещание.

Бригада четвертого отряда работала на лесоповале — участке леса, огороженном колючкой и тремя наспех сколоченными сторожевыми вышками. Работали не торопясь.

Прежнего спроса за выполнение нормы не стало, а склады при пилораме и так были до потолка забиты досками. У леспромхоза не хватало горючего, чтобы вывезти готовую продукцию.

Некогда четко отлаженная система эксплуатации рабского труда заключенных, созданная незабвенными «железными» наркомами НКВД Ежовым Берия, развалилась вместе со всей экономикой страны. Приставку «трудовая» можно было смело убирать из названия колонии.

Конечно, для законченных блатарей такая перемена значения не имела. Но для бедолаг, которые стали жертвой жестокой тоталитарной машины, безделье стало сущим адом.

Дни тянулись, как прилипшая к зубам жвачка. Казалось, срок не кончится никогда.

Струна принадлежал к первой категории.

— Шоферюга! Я тебе в следующий раз бензопилой башку подстригу! — орал он, наслаждаясь своим звероподобным рыком. — Третий день чифирь-бак заправить нечем. Не понимаю такого юмора!

Водитель лесовоза невозмутимо попыхивал сигареткой, иногда прерывая пламенную речь зека короткими вставками.

— Не завозят чаишко в магазин… — Водитель чуть растягивал гласные буквы. Этот характерный среднеуральский говорок разительно отличался от резкого выговора Струны, уроженца Смоленщины. — Какао есть, а чая нету.

— Ты что мне впаиваешь! — продолжал базар Струна. — Какое какао! Машку своей какавой отпаивать будешь, когда я тебя пошинкую!

Представление успеха не имело. Заключенные разбрелись по территории лесозаготовок, а у конвоя Струна уже в печенках сидел.

Старший выводного конвоя, сухопарый прапорщик, осипшим от весеннего холода голосом почти жалобно попросил:

— Кончай поганку наворачивать! Тошнит, Струна, от твоих воплей! Тебе же объяснил человек: нету чая в магазине. Где он тебе возьмет?..

Зек переключился на прапорщика:

— Здравия желаю, товарищ Феликс Эдмундович! Небось сам вечерком с сахаром вприкуску хлебаешь…

— Глохни! — чуть повысив тон, произнес прапорщик. Он отогнул полу шинели и расстегнул ширинку, намереваясь помочиться на колесо лесовоза.

— Унижаешь мое достоинство! — скорбно заметил зек. — Я с тобой беседую, а ты отливаешь! Беспредел ментовский!

Архипелаг ГУЛАГ!

Прапорщик молча сделал свое дело и, переваливаясь с ноги на ногу, медленно двинулся в сторону костра, где обрубщики сучьев жгли сосновые ветки.

— Нет, начальник, постой! — Струна нарывался на скандал. — Почему ты мной брезгуешь? У нас в России теперь демократия и свобода! А ты, сталинский выхухоль…

— Закрой ляпу! Оборзел, зэгара вонючий! — рявкнул начальник конвоя. Он пригнул лобастую голову и круто развернулся. — Вернемся в лагерь — Вепрю доложу!

Эта фраза произвела магическое действие. Струна сник и даже съежился.

— Прости, Семеныч! Тоска заела без чифиря! Хочешь сигаретку цивильную?

Он заискивающе протянул пачку «Союз — Аполлон».

— Боишься Вепря, — хмыкнул прапорщик, вытягивая из пачки сигарету.

— А кто же его не боится! — вздохнул Струна.

— Это точно! — неожиданно поддержал его начальник конвоя. — Вепря все на зоне боятся, кроме Новикова.

Подполковник Федор Васильевич Котиков держал зону в ежовых рукавицах, а до его прихода колония слыла местом, где блатные творят беспредел.

Низенький, сто шестьдесят два сантиметра ростом, он тем не менее обладал комплекцией борца-тяжеловеса. Его бицепсы равнялись в охвате размеру головного убора. А голова у Федора Васильевича была бычья. Она прочно сидела на кряжистой шее, топорщившейся в области загривка тремя мясистыми складками. Столь же внушительными были и остальные части тела. На икры, к примеру, не натягивались голенища сапог. Федор Васильевич так и носил сапоги — в гармошку, как дворовый король сталинских времен.

Начинал он карьеру оперуполномоченным. Тогда же, в молодости, при задержании один урка вцепился ему зубами в нос и отхватил самый кончик важного органа.

Федору Васильевичу предлагали сделать пластическую операцию, на что он резонно заметил:

— Не сопаткой детей делать! Пусть остается как есть!

Ущербный нос делал лицо подполковника похожим на добродушное рыльце откормленного хряка. Но внешность хозяина зоны была обманчива.

По первому разу некоторые беспредельщики позволили себе поехидничать:

— Винни-Пуха прислали!

Федор Васильевич засек юмористов. Он не стал применять законных санкций типа посадки в штрафной изолятор или чего-нибудь в том же роде, но внушил уважение к своей персоне простым проверенным способом — коротким ударом в нижнюю челюсть.

Физическую силу на Руси всегда уважали, особенно заключенные. Вместе с тем зеки знали: Вепрь никогда подлянки не устроит, документы на досрочное освобождение, если нет прегрешений, подпишет, охране над своими подопечными измываться не позволит.

С надзорсоставом подполковник тоже нашел общий язык. Подчиненные у него по струнке ходили. Попадется контролер с поличным на доставке в зону за солидную мзду водки или чая — сразу в кабинет к подполковнику. Что он там делал — не знал никто. Захлопнется дверь — и гробовая тишина минут пятнадцать. Ни выкрика, ни стона. Только выйдет нарушитель служебной дисциплины белее мела с трясущимися ногами, а кто послабее — в мокрых брюках.

После такой беседы обращаться к контролеру с аналогичными просьбами было бессмысленно.

Зеков страшно интересовало, что за экзекуцию устраивает подполковник своим подчиненным, но последние хранили на этот счет гробовое молчание.

Самая оригинальная версия принадлежала Струне:

— Вепрь залетевшим свой «инструмент» показывает! Он у него о-го-го какой! А после второго залета «отпетушить» обещает! Это же верная смерть!

Ужаснувшись собственной догадке. Струна умолкал, закрывая глаза, чтобы вообразить чудовищную картину.

На зоне поверишь чему угодно, и фантазия Струны одно время пользовалась популярностью. Дошла она и до ушей хозяина зоны. Подполковник не стал ее ни подтверждать, ни опровергать.

Версия умерла естественной смертью, когда к Федору Васильевичу приехала жена. Первыми ее увидели расконвоированные, работавшие в хлебопекарне близлежащего поселка леспромхоза.

— Вылитая Гурченко, только помельче! — вынес свой вердикт хлебовоз. На какой киностудии ее Вепрь подцепил?

Приезд красавицы-жены поднял авторитет хозяина на неимоверную высоту. По общему мнению, и, в этой жизненной сфере подполковник оказался хватом…

— Чапаев! — обратился Струна к бывшему офицеру.

Уголовник имел привычку называть его именами и фамилиями выдающихся военачальников всех времен и народов.

Познания зека в этой области были скудноваты и ограничивались школьными уроками истории. — Видел, как меня «кусок» лажанул?