Сармат. Смерть поправший - Звягинцев Александр Григорьевич. Страница 46

Промелькнула окраина Феодосии, растворилось слева в предутренней сумеречи серое штормовое море, потянулись сразу за городом невысокие горы, и скоро за стеклом «Мерседеса» слились в одну рваную линию башни и мощные стены Генуэзской крепости и придорожные дома Судака.

За Судаком «Мерседес» неожиданно врезался в стену косого дождя. Потекли по лобовому стеклу холодные прозрачные струи. Из них прорисовывалось размытое лицо Сарматова и под негромкий перебор гитарных струн опять зазвучал его голос:

...Командирский приказ, офицерская честь.

Нас позвали в жестокий бой.

О судьбе нашей скорбная весть

К вам дойдет с той полынь-травой.

С той разрыв-травой, с той травой-бедой,

С травой памяти и забвения...

— Подожди, командир! — ткнув в кнопку магнитофона, остановил перебор струн Савелов. — Вот ты об офицерской чести... А что она такое — офицерская честь? Архаизм «времен очаковских и покоренья Крыма». В наш век она — поплавок для недоумков и солдафонов, и не более того.

— Каждый ее на свои плечи примеряет, — печально ответил из дождевых струй Сарматов. — Но лишь немногим тяжесть ее по силам...

— Так что же она такое, ответь?

— До креста могильного, до звезды фанерной служить Отечеству, которому присягал. Отечеству служить, слышишь, Савелов, а не идеологиям и старшим по званию.

— И все?..

— Не все... Трусостью, глупостью и хамством не позорить честь Отечества, честь его оружия и тем самым честь своих погон.

— Увы, я знал только одного такого офицера — тебя, Сармат.

— А Ваня Бурлаков?.. Алан Хаутов?.. А Шальнов Андрей?.. И даже минер Сашка Силин, по прозвищу Громыхала.

— Силин — сволочь! Если бы он не предал нас тогда, может быть, все ребята и ты, командир, были бы сейчас живы.

— Не предавал нас Сашка... Его рассудок просто не выдержал всего того. Старшему лейтенанту Силину судья — только Бог.

— Только Бог?.. А мне, в стране, им проклятой, каково с офицерской честью в нынешнем дерьме копаться?..

— В дерьме ли ты или в белом фраке, а честь или есть, или нет ее. Если есть — дерьмо не пристанет.

— Еще как пристанет!..

— Тогда... кровь смыть все должна. Так у русских испокон было...

— Чья кровь?

— Твоя.

— Жизнь в России — такое дерьмо, Сармат!.. Карамазовщина в обнимку со смердяковщиной, как говорит мой отец... Не хотим убивать, а убиваем. Грешить не хотим, а грешим мелко, пакостно, как блудливые мартовские коты... и задницу у сильных мира сего вылизываем усердней крепостных холопов.

— По себе всех меришь, Савелов?

— Все по себе мерят. Скажешь, комплекс неполноценности профессорского сынка, с пеленок уверовавшего в свою исключительность и не выдержавшего ни одного экзамена, устроенного жизнью? Все гораздо хуже, командир.

Из-за струй на несколько мгновений снова появилось лицо Сарматова.

— В Афгане было проще, капитан? — спросил он.

— Проще. Там был ты, командир! — Сарматов печально покачал головой, и его изображение постепенно размыли струи усилившегося дождя.

Осеннее солнце высветило отвесную гряду белесых скал у небольшого крымского городка Белогорска. От подножья гряды тянулись к горизонту обезображенные бульдозерами плантации виноградников. Устав от многочасовой гонки по крымским проселкам, Савелов свернул с основной дороги на каменистый проселок и остановил машину у одной из плантаций, вернее, у того, что от нее осталось. Бульдозеры тут старались вовсю. В косых лучах солнца виноградник теперь напоминал поле битвы гигантских чудовищ, оставивших после себя на благодатном крымском черноземе перемолотую в труху лозу. Громадные стаи тревожно галдящих ворон лишь усиливали сходство этого места со скорбным полем недавнего сражения.

— Пейзаж после битвы идиотов с дебилами! — вырвалось вслух у Савелова. — Ненавижу!.. Какие все они сволочи!..

Неподалеку послышалось овечье блеянье, беззлобный собачий лай, и через минуту из кустов терновника вышел опирающийся на посох старик-татарин с десятком овец и со старым добродушным псом. Старик остановился в нескольких шагах от Савелова и, опершись на суковатый посох, с детским недоуменным выражением на морщинистом скуластом лице стал вглядываться слезящимися глазами в месиво, бывшее, по-видимому, когда-то опытной виноградной плантацией, о чем свидетельствовали воткнутые в землю надписанные таблички.

Кое-где по краю плантации поверженным лозам каким-то чудом удалось сохранить по несколько грузных, подернутых сизым налетом иссиня-черных кистей. Ступая с опаской по изувеченной земле, будто по минному полю, старик поднял из травы одну из кистей и протянул ее Савелову.

— "Черный принц" зовут, — по-деревенски смущаясь незнакомого человека, сказал он. — Якши! Кушай, урус, якши!

— Спасибо, апа! — принял виноградную кисть из его натруженных рук Савелов.

— Коняз Потемкин-паша сапсем маломало «Черный принц» у франков покупал. Гирей-хан пять лет мала-мала лоза сажал, потом много-много сажал... Джигит-татар тоже лоза сажал — в набег сапсем забыл ходить... Прадед Ахметка и дед Ахметка, я сам тоже, Ахметка, — стукнул старик в грудь высохшим кулаком. — Всю жизнь лоза сажал, маладой вино, сладкий, как урус девка, делал, гость много ждал... Москва сказал — нет лоза. Нет лоза — нет гость. Зачем, урус, теперь жить Ахметка?..

— Дураков не сеют — они сами родятся, апа, — горько усмехнулся Савелов, чувствуя почему-то вину перед старым виноградарем.

— Лоза сажать — виноград вырастет, радость вырастет, — вздохнул тот. — Сапсем не сажать, у татара, хохла, уруса душа емшан-трава зарастет, беда вырастет... Балшой беда скоро вырастет, урус.

— Согласен, апа, — уронил Савелов. — На разоренном поле вырастает только чертополох.

Старик покосился на него и перевел взгляд на стаю галдящих ворон:

— Ворон шибко кричит, собака нос в трава прячет — Аллах завтра снег дает. Цоб, цоб, цобе! — прикрикнул он на овец и, не прощаясь, ушел по тропинке, шаркая по камням резиновыми галошами с загнутыми носами.

— Цоб, цоб, цобе! — еще долго доносилось из зарослей терновника, обсыпанного крупными, как слива, черными плодами.

После его ухода Савелов позволил себе часовой сон.

В доме за высоким забором на одной из окраинных улочек тихого Белогорска при появлении «Мерседеса» двое мужчин, одетых по-домашнему, в шлепанцах на босу ногу, раскрыли глухие металлические ворота. Савелова здесь явно ждали. Он приветливо кивнул мужчинам и въехал во внутренний двор, крышей которому служили переплетенные на решетках побеги виноградных лоз.

— Все в порядке, товарищ подполковник! — доложил ему вышедший из дома поджарый мужчина в темно-сером «номенклатурно-комсомольском» костюме и показал на двухместный гараж, в котором сиял никелированный бампер белого «БМВ». — Москва почему-то в последний момент поменяла вам машину. Вон на ту «бээмвуху». Заправлена под завязку. Еще четыре канистры бензина в багажнике, продукты в салоне. Салон опечатан.

— Кем?

— Сотрудниками, которых по приказу Москвы сменила наша группа. Документы на тачку они передали фрау, виноват, вашему сотруднику...

— Она в дорогу готова? — перебил сухопарого Савелов, почувствовавший неприязнь к этому человеку.

— Который день сидит наседкой на чемоданах...

— Как ее зовут?

— Марика. Немка она... Наша — крымская.

— Значит, вы все тут — крымские?

— Так точно, — почему-то смутился сухопарый и поспешил вернуться к прежней теме. — А пацана ее зовут Курт. Ему три года, а по-немецки шпарит, как настоящий фриц.

— Скажите фрау Марике: на сборы десять минут. Форма одежды элегантная, спортивная. Макияж — европейский.

— Есть десять минут! — отчеканил сухопарый и, подойдя к открытому окну, что-то крикнул в глубину дома.

— Она уже готова, — сообщил он. — Пойду место в гараже освобожу, чтобы вы, товарищ подполковник, не мозоля глаза соседям, поменяли тачку.