Черный амулет - Жиров Александр. Страница 3
Наконец сержант перерисовал остров на лист бумаги, отметил крестиком, где в последний раз видели старика Кондратьева, и велел расписаться.
Подпись иностранного гражданина он изучил с пристрастием и спросил:
– Это вы на каком же языке расписались? На африканском, что ли?
Борис отвернулся. Кофи невозмутимо ответил:
– Я расписываюсь по-французски.
Это государственный язык моей страны.
«Ишъ ты. По-французски он расписывается! – Сержант даже носом закрутил. – Какие мы все независимые да гордые».
– Любовь Семеновна, я вас просил фотографии мужа поискать, – вспомнил Пантелеев. – Нашли?
– Да-да, вот…
Руки у старушки уже не дрожали, а тряслись. Она едва сумела передать милиционеру семейный фотоальбом.
– Меня последних лет снимки интересуют… Вот здесь его давно фотографировали?
На черно-белой карточке дед Бориса стоял в полушубке, среди сугробов. Одно ухо ушанки задрано кверху, как у деда Щукаря. В руках двустволка, а правая нога картинно опирается на поверженного кабана.
– Когда ж это было-то? – Бабушка задумалась. – Да вот зимой…
– Я вижу, что не летом. – Сержант уже начал терять терпение.
– В позапрошлом году, должно быть…
Или в позапозапрошлом.
– Годится. А это когда?
На другой черно-белой карточке Константин Васильевич также был в полный рост. И держал за жабры щуку. Рыбища была таких размеров, что хищная пасть находилась вровень с лицом старика, а хвост свисал аж до земли.
Вид деда в качестве рыбака подействовал на Любовь Семеновну удручающе.
Вновь затрепетали ее худенькие плечи.
Она закрыла морщинистое лицо морщинистыми ладонями.
– Карточки разрешите взять? – спросил сержант, испытывая нечто вроде зависти к трофеям старого рыбака и охотника. – Для розыска. Надо же знать в лицо, кого ищешь.
– Да, возьми, милок, – с трудом вымолвила старушка. – Только не потеряй…
Сержант поднялся.
– Любовь Семеновна, раньше времени супруга своего не хороните, – не вполне тактично выразился он, желая сделать как лучше, но получая всегдашний результат: старушка тут же зашлась в рыданиях. – Он у нас в розыск только через четыре дня попадет. Я сейчас еще в пару домов заверну. В те, что поближе к воде стоят. Может, кто что слышал, видел…
Борис обнял бабушку. «Если дед утонул, – думал Борис и гладил плечи Любови Семеновны, – то эта потеря для нее самая страшная. У меня есть родители, Катька. Для папы, конечно, лишиться собственного отца тоже ужасно. Но это всетаки предопределено. Детям положено переживать своих родителей. Однако провести с человеком больше полувека и вот так вдруг, случайно, лишиться его – непостижимо!»
Борис впервые, хотя бы и в мыслях, произнес это слово: «утонул». Как дед мог утонуть? Вся жизнь старика прошла на озере. Допустим, тащил из воды большую рыбину. Допустим, раскачал лодку, не удержал равновесия и полетел за борт.
Дед – великолепный пловец. Да тут и плавать не нужно уметь. Достаточно ухватиться за лодку… А если судорога? А если сердце? Семьдесят пять лет – это нужно учитывать. Это вам не шуточки.
Сержант Пантелеев уже натягивал в сенях черную от воды телогрейку, когда Любовь Семеновна спохватилась. Человек из-за ее мужа в такую погоду ездит, мокнет, пишет. Успокаивает, как может.
Даже слезы остановились.
– А на посошок? – воскликнула она. – А хлебной на смороде? Отведай, милок, не пожалеешь! Для здоровья очень полезно.
– Ну разве для здоровья, – пробасил Пантелеев, немного стесняясь иностранного присутствия.
Он не знал, пьют ли при исполнении служебных обязанностей полицейские Бенина. Кроме того, он не знал, пьют ли они самогон. Не знал, садятся ли после самогона за руль.
"Но, с другой стороны, здесь не Бенин, – размышлял сержант. – Здесь другой монастырь. И другой, понимаешь, устав. К тому же сегодня суббота. У нормальных людей выходной, понимаешь.
Нормальные люди давно выпивают и закусывают…" Сержант решительно протянул руку.
– На посошок, на посошок, – приговаривала старушка. – Спасибо тебе, милок, что приехал. Спасибо, что Костю моего ищешь.
– Не за что пока благодарить, мать.
Служба есть служба.
В три страшных глотка сержант высадил двухсотграммовый стакан. Занюхал черной горбушкой. Отказался перекусить.
Нехорошо как-то. У старухи муж пропал, ей сейчас не до хлебосольства.
Громыхнула дверь. Залился лаем Тузик. Но из будки под дождь не вылез.
Зарычал мотор. Полетела из-под колес липкая глина. Бросились к окнам жители Васнецовки. Милицейский «уазик» с мигалками – не частый гость.
Ливень затруднял передачу новостей, но слухи все равно ползли по тихой деревне. Вроде старик Кондратьев с рыбалки не вернулся.
А внук его из Питера настоящего живого негра привез!
3
По проселочной дороге шли Борис и Кофи. Был зыбкий осенний рассвет. Слева и справа над полями клубился сиреневый туман.
«По проселочной дороге шел я долго, – крутился в голове Муслим Магомаев, – и была она ля-тра-ля-ля..» Других слов этой старой песни Борис не помнил.
Ему было отчаянно жаль бабу Любу. Только что она разбудила их, накормила, перекрестила.
И осталась одна-одинешенька. А что делать? Тридцать первое августа. Воскресенье. Завтра в родном институте будет столько народу, сколько больше ни в один день года не увидишь. Первого сентября даже двоечники приходят.
«Эх, дед, дед. Такой праздник, День знаний. А ты пропал!» Слабенькая надежда на возвращение Константина Васильевича теплилась еще в груди его внука.
Может, надеяться легче, чем убедиться, что деда нет в живых? Этого Борис не знал. Пока ему казалось, что так действительно легче. Однако он предполагал, что со временем неопределенность станет невыносимой. Особенно для бабушки. И для отца.
Эта мысль заставила его совсем помрачнеть. Господи! Ему предстояло сегодня рассказать обо всем дома! Предстояло без конца рассказывать о злосчастной рыбалке, вспоминая мельчайшие подробности.
Предстояло пережить изумление, негодование, слезы. Борис попробовал представить, как воспримет известие отец. Как стиснет зубы, заиграет желваками. И он, Борис, окажется причастным к таинственному исчезновению. Не уследил. За стариками, как за малыми детьми, глаз да глаз нужен!
Они свернули с проселка на тропинку.
Она выведет прямо к станции. Какой кошмар – вернуться в воскресенье домой с такой вестью. Он, Борис, вестник несчастья. В древности гонцов, приносивших дурные известия, нередко казнили.
Тропинка извивалась среди сосен. Воздух, казалось, весь состоял из целебных фитонцидов. Утро было хмурым, но без дождя. Все запасы влаги, видно, пролились на землю вчера. Небеса иссякли. Зато на глаза наворачивались слезы.
Кофи чувствовал состояние друга.
И шел за ним молча. Молчание в таких ситуациях обычно принимают за сострадание. Борис взглянул на часы и остановился.
– Ты чего? – спросил молодой вождь.
– Давай перекурим. Времени еще до хрена. Вот на этих пеньках.
Чья-то добрая душа устроила из больших сосновых пней стулья с высокими спинками. Почти кресла. Чьи-то работящие руки отсекли все лишнее, и теперь можно было присесть и дать отдых спине.
Они закурили. Над головами уже вовсю трудился дятел. Кофи задрал голову, с минуту последил за ним и отвел назад манжет куртки. Посмотреть время.
Часов не было.
– От черт! – воскликнул он.
– Что еще? – встрепенулся Борис Кондратьев.
– Часы забыл.
– Ну и раззява. Как же тебя угораздило?
– Вчера снял. Перед тем, как рыбу солить. А после уже не до часов стало.
– Не переживай, – угрюмо успокоил друга Борис. – Из моих завтра же кто-то сюда помчится. Напомни только в Питере. А то у меня сейчас тоже башка не очень…
– Борька, давай я сбегаю за ними?
– За кем за ними?
– За часами.
– Ты, Кофи, рехнулся. Это же два километра. Два туда – два – обратно.