Мера любви - Бенцони Жюльетта. Страница 24

Эскадрон покинул горящую мельницу, от топота копыт содрогнулась земля.

Вскоре умолкли последние стоны умирающих. Были слышны лишь потрескивание костра, скрип мельницы да шелест листьев. Обессилев, Катрин закрыла глаза и опустила голову на руки Готье. Боль становилась все сильнее. Истерзанная женщина и ее друзья остались одни в этом мертвом пространстве.

Вдруг где-то монастырский колокол зазвонил к заутрене. Ему ответил другой, потом третий и еще… Послышался плеск воды от весел причаливающей лодки. Когда Готье поднял свою госпожу, чтобы перенести ее в лодку, она опять лишилась чувств.

Очнулась Катрин лишь в кровати в доме Симоны и тут же снова погрузилась в ад страшных видений, вызванных жаром.

Утром она не узнала Жака де Руссе, всего в крови, оборванного, покрытого пылью. На его правой щеке был свежий след от раны. Капитан пришел сообщить ей, что все в порядке и Рене д'Анжу, целый и невредимый, снова помещен в Новую башню.

— К тому же по собственной воле! — доверительно сообщил он Симоне. — Когда мы напали на Дворянчика и его банду, он во время боя преспокойно мог скрыться. Но этого не сделал. Наоборот, сражался на нашей стороне, и когда исход боя был предрешен, подошел ко мне и сказал: «Вы спасли мне жизнь, капитан. Теперь вам остается лишь доставить меня в Дижон. — Заметив мое удивление, он добавил:

— Я был бы неблагодарным, если бы отправил вас на эшафот за то, что вы позволили мне убежать. Я хочу вам напомнить то, о чем вы часто забываете: меня удерживает слово чести, а не ваши запоры. Рыцарь лишь единожды дает слово, тем более король…»

— Если я правильно понял, — сказал Готье, — вам пришлось сразиться с головорезами Дворянчика. Как вам удалось с ним справиться, если ваш отряд был значительно меньше?

— По пути я присоединил гарнизоны Гийомских ворот, ворот Фермере и Святого Николя. Этого оказалось достаточно. Мы хорошо отделали этих подонков, осмелившихся носить цвета Бургундии. К сожалению, некоторым удалось ускользнуть и скрыться.

— А Дворянчик?

Широкая улыбка, из-за шрама больше похожая на гримасу, осветила лицо капитана.

— Поймали как цыпленка. Его тайно привезли в Дижон, и завтра в крытой повозке под охраной я отправлю его в Лотарингию.

Почему в Лотарингию? Ваши тюрьмы недостаточно надежны?

— Не поэтому. Я не хочу оставлять его здесь, так как не желаю, чтобы кто-то узнал, что мой узник покидал башню, пусть даже ненадолго. К тому же я должен сделать это для монсеньора Рене д'Анжу: Дворянчик был его пленником и сбежал от него. Теперь он вернется в свою тюрьму. Все возвращается на круги своя!

Мне бы не помешал хороший кувшинчик вина, госпожа Симона; я знаю не много домов, где вино было бы лучше вашего!

Прекрасная кормилица смущенно улыбнулась:

— Мне нет прощения, Жак! Но вы так увлеченно рассказывали! Сейчас вам принесут вина и промоют раны. Пойдемте со мной в гостиную.

Когда она открыла дверь, с кровати Катрин послышалось рыдание. Госпожа де Монсальви снова погрузилась в свой кошмарный сон. К ней тотчас же подбежали Готье и. Беранже. Сухие губы Катрин пылали. Готье провел по ним тампоном из корпии, смоченным липовым настоем. Графиня запричитала: «Арно! Арно! Я иду… не уходи… Любовь моя, подожди меня!.. подожди меня… Я хочу вернуться домой!..»

Из полуоткрытых глаз градом полились слезы, Катрин заметалась по подушке, как будто стараясь прогнать страшные видения.

Беранже взглянул на своего друга.

— Увидит ли она снова Монсальви и детей? — пробормотал он сдавленным голосом.

Бывший студент огорченно пожал плечами.

— Это известно одному Богу: я боюсь, как бы ее выздоровление не затянулось. Скоро наступит зима…

Как будто в подтверждение его слов, на Дижон упал первый снег…

Часть вторая. УРАГАН НАД ФЛАНДРИЕЙ

Глава первая. САМОЗВАНАЯ ЖАННА

Зима пришла, как захватчик. За несколько часов города и деревни оделись в белоснежный наряд.

Ветер срывал с ветвей деревьев последние листочки. Небо сровнялось с землей, словно в тумане. Двери домов, будто озябнув, закрылись.

Люди законопатили окна и устроились в уголке у горячего очага в сонливом ожидании первой песни жаворонка, которая разбудит природу и объявит начало полевых работ. Но в хижинах и лачугах бедняков нищета стала еще страшнее, и в них медленно проползала смерть…

Как и другие, Катрин могла остаться в уютном доме Симоны Совгрен и подождать весну, чтобы предстоящий путь оказался менее опасным. Она могла бы не спеша залечить раны на своем истерзанном теле, в это время зарубцевалась бы и душевная рана стыда и отвращения. Она могла бы… Но не сделала этого.

Через две недели после ужасной сцены на мельнице она покинула Дижон в сопровождении Готье де Шазея и Беранже де Рокмореля, двигаясь на север.

Жар прошел через двое суток. К величайшему изумлению своих друзей и доктора, вызванного Симоной, Катрин через три дня открыла глаза и ясным взглядом посмотрела на окно, стекла которого сплошь были покрыты кружевным инеем.

Она почувствовала себя умиротворенной и вместе с тем уставшей, как будто бы во время бури долго сражалась с волнами, а проснулась на берегу ранним солнечным утром. Как только сознание полностью вернулось к ней, вернулась и память.

Громкие рыдания Катрин разбудили Готье, который, просидев около хозяйки всю ночь, спал теперь на подушках у камина. Вскочив, он с недоумением посмотрел на нее, затем взял за запястье, пощупал пульс, который стал таким частым и удивительно размеренным.

Он радостно воскликнул:

— Жар спал! Госпожа Катрин, вы спасены! Бог услышал наши молитвы!

Тут он снова заметил, что она плачет. Готье положил руку на лоб Катрин.

— Нет, — начал он, не замечая, каким нежным стал его голос, — надо не плакать, а радоваться, что вы вырвались из лап смерти, мы уже было думали, что она не выпустит вас. Жизнь оказалась сильнее.

— Моя жизнь кончена!

Он упал на колени перед кроватью.

— Ваша жизнь… о нет, не надо так говорить! Иначе и нам с Беранже не стоит жить: ведь это мы обрекли вас на муку! Я вас умоляю, старайтесь больше об этом не думать, все забыть.

— Я никогда не смогу забыть…

Катрин отвернулась к стене: любой, даже почтительный, взгляд был ей невыносим. Она чувствовала себя униженной. прокаженной, как будто бы ее тело было все еще выставлено напоказ. Она гнала от себя жалость, саму жизнь, воспоминания о детях, о муже, забыв все его прегрешения, она ощущала лишь собственный стыд.

Она отказалась от пищи, надеясь умереть от слабости. Тогда однажды вечером Симона, не говоря ни слова, вышла из дома и вернулась, ведя за собой пожилую женщину. Лицо этой женщины было удивительно ясным и приветливым.

Госпожа Морель попросила всех выйти из комнаты.

Оставшись наедине со своей подругой, она подошла к кровати Катрин и наклонилась к ней.

— Катрин, — прошептала она, — я привела вам друга… друга, способного вас понять. Она повитуха и хочет осмотреть вас, чтобы определить, что стало с вами. Ведь именно это вас гложет?

Катрин повернула заплаканное, бледное до неузнаваемости лицо, ее губы дрожали, веки были закрыты, словно она боялась увидеть отражение своего стыда на лице подруги.

— О! Симона, как вы можете…

— Лучше скажите, как хорошо я ее понимаю, — прервала ее вошедшая дама. — Скажите ей, что я из Сабле и что двадцать лет назад, когда англичане заняли мой город, я была изнасилована целым отрядом. Скажите ей, что я чуть не умерла, но мне повезло, и я встретила сумевшую меня понять умудренную опытом женщину. Она выходила меня, а также передала секрет, как помогать всем пострадавшим от насильников. Одному Богу известно, сколько их в наше дикое время!

— Но я не хочу жить, я хочу умереть!

— Почему? Из-за кого? Ваша жизнь принадлежит не вам. Вы не имеете права ею распоряжаться.

— Бог простит!

— Бог здесь ни при чем! У вас есть семья, именно ей вы и принадлежите.