Владимир Ковалевский: трагедия нигилиста - Резник Семен Ефимович. Страница 61

Только к декабрю с экзаменом было покончено. Ковалевский хотел тотчас же защищать диссертацию, чтобы с весеннего семестра начать приват-доцентский курс палеонтологии позвоночных. Но университетское начальство откладывало защиту. Сначала он думал управиться до рождества; потом надеялся на начало, потом на конец января… Правда, пока тянулась эта канитель, он успел завершить и сдать в печать начатую еще за границей большую статью «О пресноводных отложениях мелового периода» – чуть ли не первую из задуманных и последнюю из осуществленных им научных работ.

Только в марте 1875 года состоялся диспут. Он длился три с половиной часа, но не представлял собой, по мнению Ковалевского, ничего интересного. «Споров было мало и только одни любезности», – написал он брату.

Следствием диспута стал, однако, диплом, в котором значилось, что «г.Ковалевскому представляются все права и преимущества, законами Российской империи со степенью магистра соединяемые».

Наконец-то свершилось то, с чего обычно ученый начинал свою карьеру. Владимир Ковалевский не подозревал, что его научная карьера уже закончилась.

За время пятилетнего отсутствия Владимира Онуфриевича Евдокимов продал массу его книг и выплатил множество долгов. Неожиданно всплыли еще два старых векселя – на небольшие, впрочем, суммы. Их удалось погасить полученной половиной премии (250 рублей). Но на Владимире Онуфриевиче лежал еще большой долг – в 10 тысяч рублей – банку, тот самый, за уплату которого поручился его тесть. И очень запутанными стали его отношения с магазином Черкесова.

Дела магазина, выросшего в большое предприятие с отделениями в Москве, Одессе и других городах, шли скверно: «идейная» направленность не могла не сказываться пагубным образом на коммерческой стороне. Замотанный и задерганный Евдокимов крутился как белка в колесе. Владимир Онуфриевич долго не мог засадить его за сведение их счетов. Наконец взялись за самое легкое: за то, что еще осталось непроданным и лежало в кладовой. И выяснили, что Ковалевскому принадлежат книги на 30 тысяч рублей. Владимир Онуфриевич никак не ожидал, что обладает таким богатством!

«Подобный результат даже очень приободрил нас», – сообщил он брату. И прибавил: «Я думаю, а Софа настаивает на том, чтобы не бросать совсем изданий, а издавать время от времени, если подвернется хорошая и верная книга». Он уверял, что теперь, «проученный опытом», будет «и осторожнее, и расчетливее, и аккуратнее». Почему, в самом деле, не издавать по две-три «верных» книги в год – до тех пор, конечно, пока он не получит доцентуры в университете?

Но штатной должности не предвиделось. Даже скромное место консерватора при зоологическом кабинете Академии наук, на которое появились кое-какие надежды, могло достаться Владимиру Онуфриевичу только в будущем.

Так возникла у Ковалевских роковая по своим последствиям идея – совмещать служение науке со служением «маммоне», как выражалась Софья Васильевна.

Первое издание само плыло в руки.

Это были пятый и шестой тома Брема. Уезжая за границу, Владимир Онуфриевич поручил выпустить их Евдокимову, но тот так и не справился с ними. Перевод он заказал случайным людям, выполнили они его скверно, и, не зная, как теперь поступить, Евдокимов с радостью возвратил незнакомое ему дело Владимиру Онуфриевичу. Игра заведомо стоила свеч. Можно было не сомневаться, что издание разойдется не меньше чем в шести тысячах экземпляров: тот, кто имел первые четыре тома, очевидно, захочет иметь и последние. И Владимир Онуфриевич вместе с Софьей Васильевной уселся за «починку» слабого перевода. Вслед за тем, как бы реализуя давнее пожелание Писарева, Ковалевский решил издать «Народного Брема», то есть параллельно с пятым и шестым томами выпустить все шесть в сокращенном и, соответственно, удешевленном виде. Это также сулило несомненную прибыль.

Александр Онуфриевич сильно обеспокоился, что издательская деятельность отвлечет брата от любимой науки. Но что он мог возразить Владимиру, когда тот писал: «Мне надо освежить мои издательские дела, чтобы получать хоть немного постороннего доходу, потому что до профессуры мне очень далеко»?

Он рассчитывал выпустить Брема в январе – феврале 1875 года, но из-за непредвиденных обстоятельств затянул до мая, а там подошел летний сезон, когда книги расходятся плохо. Пришлось снова занимать и перезанимать деньги, платить проценты, словом, хлопоты настолько одолели Владимира Онуфриевича, что он и думать забыл о прошлогодних мечтах отпаиваться в деревне молоком с сельтерской водой.

В ноябре 1875 года Ковалевский усадил наконец Евдокимова за окончательное сведение счетов, и они, к обоюдному удивлению, выяснили, что продано принадлежавших Владимиру Онуфриевичу книг больше чем на 60 тысяч рублей, а заплачено его долгов на сумму в 35 тысяч. То есть магазин должен Ковалевскому 25 тысяч рублей!!

Ах, если бы итог был подведен годом раньше, а это случилось бы непременно, прояви Владимир Онуфриевич большую настойчивость. Теперь же магазин Черкесова был близок к банкротству. Сначала Ковалевский надеялся получить половину причитающейся ему суммы, потом десять процентов, но в конце концов не получил ничего. Евдокимов клятвенно обещал взять долг на себя, и, если магазин «лопнет», когда-нибудь, по частям вернуть всю сумму. «Я отчасти верю ему, – писал Ковалевский брату, – потому что он беспорядочный, но честный человек». Однако улита едет – когда-то будет. А деньги нужны были теперь же, ибо все новые издания Ковалевский выпускал в долг.

Тем не менее расчет с Евдокимовым произвел сильнейшее, и притом весьма ободряющее, воздействие на Владимира Онуфриевича, хотя он означал только то, что, пока Ковалевский экономил за границей каждый грош, таскался по ломбардам и вынужденно урывал крохи от растущего братниного семейства, в Петербурге преспокойно пускали на ветер его деньги, и какие деньги – почти по два профессорских жалованья ежегодно! Все это лишний раз свидетельствовало о поразительной беспечности Владимира Онуфриевича. И, следовательно, о том, что ему пуще огня следует избегать коммерческих операций.

Но Владимир Онуфриевич посчитал, что он не такой уж плохой коммерсант, как до сих пор полагали он сам и все его близкие друзья. Ведь оказалось, что он очень хорошо вел издательство! Правда, он влез в новые долги, но Брем не только покроет их, он принесет 40 тысяч чистого дохода, а после продажи старых изданий у него будет 70 тысяч. Это же целое состояние!

Но если так, то какой смысл «особенно хлопотать о доцентуре», тем более что надежды на нее столь же призрачны, как и год назад?

Нет, он вовсе не отказывался от научной деятельности. Как раз напротив! Он мечтал снова отправиться в Западную Европу и даже в Америку, чтобы с прежней страстью взяться за ископаемых. Именно для этого он и хотел обеспечить себя и уж не зависеть ни от кого и ни от чего. «Что это в России все [ученые] чиновники; мне, кажется, удастся быть хорошим ученым без жалования за это, и вообще считать науку своей дорого стоящей любовницей, а не дойной коровой».

Поначалу он хотел ограничиться Бремом. Потом пришла мысль переиздать некоторые прежние книги, которые хорошо разошлись. Затем возникла идея завершить прерванную его отъездом за границу работу над «Геологией» Ляйелла, первый том которой вышел в переводе Головкинского.

Каждое из этих начинаний в отдельности было разумно. Каждое приближало заветную цель Ковалевского – обеспечить себя, стать независимым и предаться научным занятиям. Но все вместе они только отдаляли эту цель.

Иван Михайлович Сеченов, в конце 1875 года приехавший в Петербург, нашел Владимира Онуфриевича «озабоченным массой ненужных дел» и каким-то скучным, неинтересным в сравнении с тем Ковалевским, какого знал всегда. И это было не случайно. «Я теперь до того завален хлопотами, корректурами, верстками и переверстками, что с утра до вечера торчу по типографиям и переплетным и просто не верю, что наступит, наконец, время полной свободы, и я опять засяду за хорошую работу», – писал в то же самое время Владимир Онуфриевич брату.