Владимир Ковалевский: трагедия нигилиста - Резник Семен Ефимович. Страница 63

Мы не знаем, какие «факты» русской действительности вызвали у Ковалевского эти непростые мысли, но недостатка в таковых не было. Еще зимой 1868/69 года, когда Владимир Онуфриевич и Софья Васильевна занимались в Петербурге перед отъездом за границу, всколыхнулась новая волна студенческих беспорядков. Софью Васильевну тогда сильно обеспокоило, что «женщин, которых уже было совсем впустили в академию, теперь снова выгонят». Последствия, однако, оказались гораздо серьезнее, ибо на поверхность движения вынырнул Сергей Геннадьевич Нечаев – маленький тщедушный юноша с тщательно подкрученными усиками и бойко проглядывающими сквозь узкие щелки глазками. С малолетства зарабатывавший на жизнь малеванием вывесок, принужденный выносить унижения и побои и оттого до крайности озлобленный, он получил незначительное образование, которое пополнял кое-как беспорядочным чтением. На безобидных сходках по поводу закрытия студенческих касс и кухмистерских Нечаев требовал создания строго законспирированной организации для полного ниспровержения всего существующего порядка. Не найдя поддержки среди студентов, он на время скрылся, а затем объявился вновь и распустил слух, будто был арестован и бежал из Петропавловской крепости. Покрасовавшись немного в ореоле борца и мученика, он отправился за границу, чтобы привлечь на свою сторону лидеров эмиграции.

Герцен, для которого личные качества человека всегда значили гораздо больше, чем его истинные или мнимые «заслуги», почувствовал неодолимое отвращение к фанатику с аккуратными усиками, беспрестанно нагнетавшему в себе и вокруг себя нервное напряжение и до крови обгрызающему плохо вычищенные ногти. Однако Огарев и особенно Бакунин прониклись к Нечаеву безграничным доверием. Они поверили, что в России им создана огромная подпольная сеть, которая лишь ждет сигнала, чтобы начать действовать. Выманив у Бакунина особый мандат, Нечаев вновь явился в Россию и стал формировать «пятерки» существовавшей лишь в его фантазии организации с грозным названием «Народная расправа».

Над кем именно следует учинить расправу, Нечаев не объяснял. Об этом члены организации узнали только на суде, когда был обнародован расшифрованный охранкой «Катехизис революционера», который вошел в историю русской общественной мысли как самое уродливое извращение идеалов освободительного движения.

«Катехизис» требовал поголовного истребления не только власть имущих и всех, кто их поддерживает, не только полицейских и чиновников, но также и либералов, реформистов, сторонников конституции, даже революционеров, если они хоть в чем-то не согласны с программой «Народной расправы». Члены организации должны были находиться под неусыпным контролем. Взаимная слежка, провокации и доносы объявлялись нормой жизни революционера. Он лишался права на всякие личные интересы, на любовь и счастье, на собственное мнение и даже на собственное имя. Выход из организации ни под каким видом не дозволялся и карался смертью. Члену ее не возбранялось и даже вменялось в обязанность лгать и лицемерить, воровать и мошенничать, шпионить и убивать. А главное – беспрекословно подчиняться. Каждого вновь завербованного человека следовало прежде всего замарать каким-нибудь грязным преступлением, чтобы сделать его навсегда «своим».

Эту иезуитскую систему Нечаев не только возвел в принцип, но и руководствовался ею в практических действиях. Единственная «революционная» акция, которую он успел осуществить, состояла в вероломном убийстве собственного товарища, студента Петровской земледельческой академии Иванова, которого ему угодно было заподозрить в предательстве.

Иванова обманом заманили в грот тихого петровско-разумовского парка, там повалили, избили; Нечаев собственными обгрызенными пальцами его задушил, а затем полумертвому прострелил голову. (Именно так, по его понятиям, следовало расправляться с предателями.) В это гнусное преступление Нечаев вовлек еще четырех человек – не потому, что не мог обойтись без их помощи, а лишь затем, чтобы спаять «пятерку» совместно пролитой кровью…

Именно это убийство позволило властям раскрыть организацию. Десятки опутанных Нечаевым молодых людей сели на скамью подсудимых. Официозная пресса получила превосходный материал для демонстрирования «безнравственности» революционеров.

Во время процесса «нечаевцев» Ковалевский находился за границей, но все подробности были ему хорошо известны. Тем более что среди главных обвиняемых оказался П.Г.Успенский – управляющий московским отделением магазина Черкесова, из-за чего недолгому аресту подверглись Черкесов и Евдокимов. (Именно этот арест вынудил Евдокимова отказаться от издания книги Гексли, которую в Иене переводил Ковалевский.)

Сам Нечаев еще до процесса убрался за границу, но раскрытие его «революционных» методов заставило всю эмиграцию отвернуться от него. Только Бакунин продолжал восхищаться «энергией» Нечаева, но и он отверг иезуитские приемы и «абрекский» катехизис. Анна Васильевна Жаклар писала Ковалевскому в 1872 году:

«Не знаю, дошло ли до Вас, что цюрихская полиция арестовала Нечаева, и очень серьезно поговаривают о том, чтобы его передать, как возможного убийцу, в руки русского правительства. Бакунин хлопочет о его освобождении, но подобный негодяй настоящая язва всякой партии».

Да, Нечаев был страшной язвой на теле освободительного движения. Но Владимир Ковалевский понимал, что «нечаевщина» началась не с Нечаева, что она – неизбежное следствие строгой законспирированности, реакция на те огромные жертвы, какие несли русские революционеры, гибнувшие в казематах или в сибирской каторге.

Засекреченность, подозрительность, притворство возникли в революционной среде как вынужденная необходимость. Но иных эта необходимость не тяготила. Затвердив несколько «разумных» рецептов, раз навсегда причислив себя к «передовым», «высоконравственным» личностям, они освобождались от подчинения велениям совести. «Высокая» цель оправдывала любые средства. Разве не такую, отнюдь не новую «теорию» отстаивал Варфоломей Зайцев, провозглашая право и даже обязанность обвинять кого угодно в шпионстве без всяких доказательств, по одному только «нравственному убеждению»? Это и есть «нечаевщина». Именно ее жертвой стал Владимир Ковалевский, когда одного неподтвержденного слуха оказалось достаточно, чтобы лучшие друзья, как по команде, отшатнулись от него. Случись эта история не в 66-м, а в 69-м году, и с ним могли бы поступить так же, как с несчастным Ивановым.

В «Случайных заметках» Ковалевский вовсе не разрывал с идеалами своей юности. Людей, которые «вырабатывали» эти идеалы, он называл «рыцарями долга». «Девизом себе они выработали стоицизм и с энергией работали над созданием суровой, энергичной личности», – писал он. Однако к идеалам прошлого он считал нужным подходить так, как ученый подходит к трудам своих предшественников. В них не догмы, а отправные точки дальнейшего движения. Те из «новых людей», которые застыли на позициях начала шестидесятых годов и повторяли «зады, потерявшие кредит», превратились, по мнению Ковалевского, в «какие-то манекены, вешалки». Новые «факты» жизни требовали новых «гипотез», и «явились действительно „новые люди“ из плоти и крови, которые схватили мотивы действительности и стали насаждать другие общественные идеалы – материальный интерес и служение золотому тельцу».

Вот мысль, которой заканчивал Ковалевский статью «Искание идеалов».

Перемены, происходившие в России, особенно резко бросились ему в глаза благодаря пятилетнему отсутствию. Задымили трубы новых фабрик. Протянулись сквозь бесконечные просторы серебряные ниточки железных дорог. В городах вырастали новые кварталы. Разорявшиеся помещики спешно продавали имения. Вырубались леса. Основывались банки, кредитные товарищества, акционерные общества. Множество людей с баснословной быстротой богатели и еще быстрее скатывались к банкротству. По всему Петербургу устраивались аукционные торги. Газеты пестрели сообщениями об участившихся случаях самоубийства.

Можно предположить, что, размышляя о поисках идеала, Ковалевский пытался оправдать и свое собственное «служение золотому тельцу», но вряд ли такое предположение справедливо. Ибо «в своем мозгу и своей груди» он стремился, наоборот, заставить золотого тельца служить себе и своей «дорого стоящей любовнице», то есть науке.