Овернские влюбленные - Эксбрайя Шарль. Страница 4

— Ну и личико сегодня у вас! Что стряслось-то?

— Да ничего… А что, по-вашему, со мной могло случиться?

— Откуда же мне знать?

— Да, кстати… Признайтесь, Мишель, вам не стыдно?

— Стыдно? Это еще почему?

— Посмотрите-ка, можно подумать, что это не вы сунули свой снимок в досье «Мура-Пижон»?

Девушка лукаво рассмеялась.

— Я думала, что вам быстро надоест смотреть эти бумажки и приятно будет обнаружить мое фото между страницами.

— Не об этом же речь!

— Как раз об этом, Франсуа! Вы же знаете — я люблю вас!

— Не смейте произносить слова, смысл которых вам неизвестен!

— Послушайте, Франсуа, уж не считаете ли вы меня слабоумной? Можно подумать, что и в двадцать лет я продолжаю считать, будто детей находят в капусте?

— Тс-с, что это вы кричите! Нас же могут услышать…

— Вот еще, да пусть все знают, что я люблю вас!

— Ах, боже мой, но зачем же вы преследуете меня?

— Какой непонятливый — да потому что я вас люблю, люблю!

«Экая бестолочь», — подумал про себя Франсуа и сказал:

— Но в конце концов должна же быть какая-то причина?

Мишель отступила на шаг, склонила голову набок и внимательно лукавыми глазами оглядела его с ног до головы.

— При-чи-на?! — протянула она насмешливо. — Причина в том, что вы похожи на пингвина…

— А я и не знал, что вы питаете особую слабость к водоплавающим.

— Ну раз они похожи на вас…

— Вы что, издеваетесь надо мной?

К ужасу Франсуа, девушка взяла его под руку. Если они встретят хоть одного знакомого, об этом узнают не только братья Парнак (о том, что тогда произойдет, лучше вообще не думать), но еще и Соня решит, что он ее обманывает.

— Франсуа… почему вы не хотите меня полюбить?

— Но я очень люблю вас, Мишель.

— На черта мне такая любовь? Ну что вам во мне не нравится? Посмотрите, я совсем не плохо сложена!

— Ну я прошу вас… на эту тему…

— А что тут особенного? У нас, как и у всех, будет брачная ночь, разве нет? И я предупреждаю, что вам не грозит разочарование, вот и все! Что вас так удивило? А может быть, вы ханжа?

— Нет, нисколько, но знаете ли… как-то не принято…

— Я умираю со смеху от этих ваших приличий! Мой папа тоже считал, что как только переспал с женщиной, так уже и обязан жениться — вот и приволок сюда эту шлюху!

— О, как вы можете так… говорить о мадам Парнак!

— Да просто потому, что она шлюха, черт возьми! — невозмутимо ответила Мишель.

— О!

— Вы так поражены? Бедненький, только вам это неизвестно! — А ну-ка поглядите мне в глаза!

Мишель притянула молодого человека за плечи и впилась в него подозрительным взглядом.

— Уж не влюбились ли вы в нее? Смотрите, я этого не потерплю!

— Но вы-то здесь причем?

— Ах, вот оно что? Да вы просто гнусный тип, Франсуа! Предпочесть потасканную бабу такой девушке, как я? Так вот почему вы меня не любите?

Франсуа обратил к небу взгляд, полный безнадежности — рассчитывать на поддержку оттуда не приходилось, ибо силы небесные крайне редко приходят на помощь тем, кто не слишком почитает святость семейного очага.

— И как только это взбрело вам в голову?

— Ну нет, Франсуа, я не поверю, пока не поклянетесь, что это неправда!

Лепито был убежден, что истинный рыцарь, защищая честь дамы, может пойти даже на клятвопреступление, а потому, не дрогнув, выполнил требование. Клятва вполне успокоила Мишель — ну как не поверить тому, кому хочется верить. Но здравый смысл редко покидал эту девушку.

— Запомните, Франсуа, я вас люблю и вы женитесь на мне, хотите вы этого или нет! Надо поскорее рассказать о нашей любви отцу!

— Ни в коем случае — нет, нет и нет!

— Вы что, боитесь?

— Боюсь? Почему это я должен бояться?

— Но почему тогда вы против?

— Да просто потому, что я не люблю вас и вовсе не собираюсь на вас жениться!

Услышав это, девушка пришла в такую ярость, что закричала гораздо громче, чем это допускают принятые в Орийаке нормы благопристойности:

— Да как вы осмелились сказать, что не любите меня?

— А почему бы и нет — ведь это правда!

— Ох какой лжец! Какой обманщик!

Не в силах вынести такое оскорбление, мадемуазель Парнак, забыв о правилах приличия, посреди улицы, при всем честном народе влепила Франсуа Лепито, клерку своего отца, звонкую пощечину. С этого момента он приобрел репутацию молодого человека весьма сомнительных нравов, способного — ну не ужас ли? — делать благовоспитанным девушкам предложения, которые они не в силах слушать, не отреагировав самым бурным образом. И в тот же день добродетель мадемуазель Парнак получила высочайшую оценку законодателей общественного мнения, а лицемерие молодого Лепито, так долго притворявшегося приличным юношей, стало предметом пересудов кумушек Орийака. Осуждение было тем более суровым, что весьма скромные доходы Франсуа не позволяли видеть в нем возможного жениха.

Мишель возмущенно вскрикнула и — не иначе как женская логика подсказала такой выход — бросилась бежать. Некоторые потом утверждали, будто клерк имел наглость преследовать дочь своего хозяина как бесстыдный козлоногий сатир, жаждущий совратить испуганную нимфу. Но те, кто это говорил, были люди грамотные, воспитанные Святыми Отцами, а потому наделенные богатым воображением.

В действительности же Франсуа никак не мог побежать за обидчицей, он просто остолбенел от изумления, не в силах понять, что за странный ход мысли заставил Мишель счесть его достойным подобной награды.

— Вот как, вы уже деретесь на улице?

Этот вопрос вернул Лепито на землю. Перед ним стоял инспектор Ансельм Лакоссад, с которым клерк всегда поддерживал дружеские отношения. Полицейский был пятью-шестью годами старше Франсуа, но мягкость характера и застенчивость делали его в умственном отношении ровесником Лепито. Высокий, нескладный и рыжеволосый Лакоссад, несмотря на блестящие оценки на конкурсных экзаменах, был послан обычным инспектором в Орийак, весьма далекий от его родной Тулузы, — и все только потому, что вечно витал в облаках. Для полицейского это большой недостаток. Одержимый жаждой познания, Ансельм был готов на любые подвиги во имя просвещения, но как-то не находил им применения, пока однажды не наткнулся у какого-то старьевщика на сборник пословиц, сентенций и максим. Лакоссад хотел просто полистать его, но был сражен им навечно. В двадцать девять лет Ансельм проникся той простой истиной, что все в этом мире уже сказано. С тех пор он отказался от учебы, которая вдруг стала ненужной, и даже от надежд на повышение, поскольку и это теперь не вдохновляло: Ансельм с наслаждением окунулся в беззаботную жизнь. Так он и жил, стараясь держаться этой прекрасной грани между реальным и воображаемым, обретая трезвость рассудка, лишь когда этого требовала работа. Ансельм выполнял ее, надо сказать, без особой радости, но честно. Короче говоря, он являл собой овернский вариант «Доктора Джекила и мистера Хайда» [1], и, что бы там ни думали другие, такая жизнь доставляла инспектору массу удовольствия, и даже более чем скромное финансовое положение не мешало наслаждаться ею.

— Но ведь это не я…

Лакоссад улыбнулся.

— Влюбленному, как и слуге, лучше не зарываться, приятель. Арабская мудрость гласит: «Если у муравья отрастают крылья, то лишь ему же на погибель».

У Лепито как-то не было настроения рассуждать о достоинствах арабских пословиц.

— Да начхать мне на ваших арабов, и на муравьев тоже!

— Ну-у, вы не правы, приятель. Берусь вам это доказать.

— Возможно! Но мне, знаете ли, не до того: если так пойдет и дальше, то в конце концов я кого-нибудь прикончу непременно.

— Да, вот в это я верю. Не скажите ли, кого же конкретно? — вкрадчиво осведомился полицейский.

— Пока не знаю! Но убью точно, непременно убью. Прощайте!

И клерк быстрыми шагами двинулся прочь — так некогда Аристид удалялся в изгнание по вине предателя Фемистокла.