Император - Эберс Георг Мориц. Страница 46

– Она укусила тебя?..

– Нет, но она сбила меня с ног и стояла надо мной, оскалив зубы. О!.. Это было ужасно!..

– Проклятый бродяга, проходимец!.. – заревел Керавн. – Я научу его, как должно вести себя в чужом доме.

– Оставь, – попросила Селена, увидав, что он берется за свой шафранно-желтый паллий. – Случившегося не изменить, а если произойдет ссора, это повредит тебе.

– Негодяи, наглецы, которые врываются в мой дворец с кусающимися кобелями!.. – ворчал про себя Керавн, не слушая дочь, и, расправляя складки своего паллия, загудел: – Арсиноя!.. Да разве ее дозовешься когда-нибудь!

Когда Арсиноя явилась, он приказал ей накалить щипцы, чтобы завить ему волосы.

– Они лежат уже на огне, – отвечала Арсиноя. – Иди в кухню.

Керавн пошел за нею и предоставил ей завить в кольца и умастить его крашеные волосы.

Он был окружен при этом своими младшими детьми: они в кухне ожидали мучной похлебки, которой Селена обыкновенно кормила их в это время.

Керавн ласково отвечал на их приветствия кивками головы, насколько позволяли крепко державшие за волосы щипцы Арсинои.

Только слепого Гелиоса, хорошенького шестилетнего мальчика, он притянул к себе и поцеловал в щеку.

Керавн особенно нежно любил этого лишенного благороднейшего из пяти чувств, но все-таки вечно веселого ребенка. Он засмеялся, когда мальчик прижался к орудовавшей щипцами сестре и спросил: «Знаешь ли, папа, почему я жалею, что не могу видеть?..» – а на вопрос отца: «Почему же?..» – ответил: «Потому, что мне очень хотелось бы видеть тебя хоть раз в прекрасных кудрях, которые тебе завивает Арсиноя».

Но веселость обремененного заботами отца исчезла, когда дочь прервала свою работу и спросила его полусерьезно-полушутя:

– Думал ли ты о приеме императора, отец?.. Я тебя ежедневно убираю так красиво, что на этот раз ты должен позаботиться о моем убранстве.

– Увидим, – уклончиво отвечал Керавн.

– Знаешь ли, – продолжала Арсиноя после небольшой паузы, завивая щипцами последний локон, – в эту ночь я еще раз обдумала все. Если нам не удастся собрать мне денег на наряд, то можно бы…

– Что?..

– И Селена не имела бы ничего против этого…

– Против чего?..

– Ты опять рассердишься.

– Говори же.

– Ты ведь платишь налоги, как всякий гражданин?..

– Ну так что же?..

– Следовательно, и мы имеем право требовать кое-чего от города.

– Для чего?..

– Чтобы заплатить за мой наряд для празднества, которое устраивается не одним каким-нибудь человеком, а целым обществом граждан. Милостыни мы, конечно, не можем принять. Но было бы глупо отказываться от того, что нам предлагает богатый город. Это все равно что подарить городу эту сумму.

– Молчи! – вскричал Керавн, положительно возмущенный словами дочери и напрасно стараясь припомнить афоризм, которым вчера опроверг подобное мнение. – Молчи и жди, пока я сам не заговорю об этом снова.

Арсиноя бросила щипцы на очаг так сердито, что они ударились о камень с громким лязгом, а отец ее вышел из кухни и вернулся в свою комнату.

Там он увидел Селену, лежавшую на кушетке, и старую рабыню, которая прижимала мокрый платок к ее затылку, а другой прикладывала к ее обнаженной левой ноге.

– Ты ранена? – вскричал Керавн, и его глаза медленно начали вращаться.

– Посмотри, какая опухоль, – сказала старуха на ломаном греческом языке, обращая внимание отца на белоснежную ногу Селены. – Есть тысяча богатых барынь, у которых руки больше этой ноги. Бедный маленький ножка!

При этих словах старуха прильнула губами к ноге девушки. Селена отстранила ее и сказала, обращаясь к отцу:

– Рана на затылке невелика, и о ней не стоит горевать, но здесь, на лодыжке, вздулись жилы. Верхняя часть ноги немного болит, когда я хожу. Когда собака накинулась на меня, я, вероятно, ударилась о каменные ступени.

– Это неслыханно!.. – вскричал Керавн, и кровь снова бросилась ему в голову. – Погоди же! Я тебе покажу, что я думаю о подобном поступке!

– Нет, нет, – просила Селена, – только вежливо попроси их запереть собаку или привязать ее на цепь, чтобы она не бросалась на детей.

Ее голос звучал очень робко, так как опасение, что отец может потерять свое место, было в ней теперь сильнее, чем когда-либо. Ей почему-то показалось, что он давно потерял право на эту должность.

– Как?.. Я еще буду говорить ласковые слова по поводу того, что случилось? – возразил Керавн, как будто от него ждали чего-то неслыханного.

– Нет, нет!.. Скажи ему свое мнение!.. – вскричала старуха. – Если бы это случилось с твоим отцом, он бы задал этому чужеземному каменотесу!

– А его сын, Керавн, тоже не останется в долгу, – ответил смотритель и вышел из комнаты, не обращая внимания на просьбу Селены не горячиться.

В передней он нашел своего старого раба и приказал ему идти вперед и доложить о нем гостю архитектора Понтия, жившего в одной из комнат у прохода к фонтану.

Приближаясь к своей цели, он чувствовал себя как раз в том настроении, чтобы высказать всю правду чужеземцу, явившемуся сюда для того, чтобы травить собаками членов его семейства.

Адриан великолепно выспался. Он проспал всего несколько часов. Но этого было достаточно, чтобы освежить его дух.

Он вышел из спальни и встал у окна своей комнаты, которое занимало больше половины ее западной стены и было обращено к морю.

Две высокие колонны из благородного темно-красного белокрапчатого порфира с позолоченными капителями коринфского ордера обрамляли это широкое окно, начинавшееся очень низко от пола. Император стоял прислонившись к одной из этих колонн и ласкал свою собаку, радуясь ее энергичной бдительности. Какое ему было дело до страха, причиненного псом какой-то девушке. У другой колонны стоял Антиной. Он поставил правую ногу на низкий подоконник и склонился вперед. Подбородок его при этом покоился на руке, а локоть на колене.

– Этот Понтий действительно дельный человек, – сказал Адриан, указывая рукой на ковер, висевший на узкой стене комнаты. – Вот та ткань сделана по рисунку с картины, которую я когда-то написал и с которой велел сделать здесь мозаику. Еще вчера эта комната не была предназначена для меня, следовательно, ковер повешен уже после нашего приезда сюда. И как много здесь других хороших вещей; тут очень уютно, и на многих предметах глаза могут остановиться с удовольствием.