Серапис - Эберс Георг Мориц. Страница 10

Вскоре столики с утонченными кушаньями появились перед каждым из обедающих. Домоправитель приготовил в красивом сосуде смесь из мареотийского вина и чистой воды, Орфей разливал ее в чаши, а Карнис приправлял обед веселыми шутками, забавными анекдотами и воспоминаниями молодости, которые пришли ему на ум по поводу встречи с Олимпием, старым товарищем его по обучению.

Дада часто перебивала своего дядю, громко смеясь и неудержимо болтая. В шумной веселой молодой девушке сказывалось что-то лихорадочное, и это не ускользнуло от наблюдательной Герзы.

Жена Карниса была серьезно озабочена своим положением. Ее впечатлительный муж легко поддавался минутной радости, и потому она всегда предоставляла ему наслаждаться настоящим, предусмотрительно заглядывая вместо него в будущее. Она видела собственными глазами уличные беспорядки, начинавшиеся в Александрии, и сознавала, что они приехали сюда в недобрую минуту. Если язычники дойдут до вооруженного сопротивления христианам, то Карнис непременно примет непосредственное участие в этой борьбе, тем более что во главе недовольных стоит его старый друг Олимпий. Если христиане одержат верх, то им, открыто взявшим сторону древних богов, нечего ждать пощады от своих противников. Желание Горго заставить Агнию петь вместе с ней в храме Исиды особенно тревожило Герзу. На них запросто могли принести жалобу в том, что они ввели христианку в соблазн, заставив ее участвовать в языческом богослужении. Такое обвинение влекло за собой строгое взыскание. Вчера все это представлялось Герзе в совершенно ином свете, потому что она не знала, какие важные перемены произошли в Александрии за время ее отсутствия. Теперь христианская церковь оттеснила на второй план языческий храм, а жрец уступил первенствующее место монаху.

Разумеется, Карнис и его семейство не были простыми странствующими музыкантами, однако закон, касавшийся певцов, мог им серьезно повредить; к довершению несчастья, молодой знатный христианин влюбился в Даду. Девушка рисковала подвергнуться всевозможным неприятностям, если бы мать Марка, пользовавшаяся громадным влиянием в Александрии, узнала о том, что ее сын увлекся бедной языческой девушкой без имени. Герза давно заметила, как странно обращалась с мужчинами, даже не различая их возраста, ее ветреная племянница. Если один из поклонников, в которых у нее никогда не было недостатка, сумел ей понравиться, то она позволяла себе обходиться с ним очень свободно; но, заметив, что их отношения зашли дальше, чем следует, девушка быстро охладевала к недавнему предмету своего расположения, стараясь удаляться от него или выказывая при встречах обидное равнодушие, доходившее иногда до невежливости. Герза старалась представить племяннице всю бестактность такого образа действий, но Дада отговаривалась тем, что не может переделать своего характера, и жена Карниса была не в силах выдержать строгого тона при забавных оправданиях легкомысленной резвушки, которой так шло невинное кокетство и милые капризы.

Сегодня Герза также не знала, на что решиться: предостеречь ли Даду против ухаживаний Марка или совсем не говорить о случившемся. Она знала, как иногда бывает опасно придавать большое значение мелочам, поэтому только вскользь спросила племянницу о том, какая тайна существует между ней и Дамией, и никак не прокомментировала уклончивый ответ сконфуженной Дады. Однако матрона догадывалась, в чем дело, решив со своей стороны удвоить надзор за девушкой. Она приняла благоразумное намерение не вмешиваться до поры до времени в отношения молодых людей и не упоминать даже имени Марка, но Карнис нарушил все ее планы своим непрошенным вмешательством. Старый певец так развеселился после обеда, что подозвал к себе Даду и стал расспрашивать ее об утреннем происшествии. Девушка сначала было отговаривалась, но веселое настроение старика сообщалось ей самой, и она передала со всеми подробностями свою встречу с сыном хозяйки ксенодохиума.

— Когда вы ушли, — начала Дада, — я осталась одна с крошкой Папиасом. Дверь нашей комнаты была заперта мной на замок, потому что я боялась монахов, которые вскоре начали петь свои молитвы. Их монотонное, нестройное пение, вероятно, навело тоску на мальчика, так как он принялся плакать и звать сестру. Я употребляла все усилия, чтобы утешить его, но Папиас просил у меня игрушку, и тогда я выдернула из замка дверной ключ, потому что у меня не нашлось под рукой ничего другого. Мне удалось уверить Папиаса, что на ключе можно играть так же хорошо, как и на флейте. Пока он забавлялся таким образом, я вздумала посмотреть свое прожженное платье. Оно оказалось в ужасном виде, но мне пришло в голову, что его можно вывернуть, так как пятна часто бывают незаметны на изнанке.

— Я не могу поверить, чтобы ты оказалась до того наивна! — заметил, рассмеявшись, Орфей. — Это ты нарочно такой прикидываешься!

— Право, нет! — воскликнула Дада. — Такая мысль действительно мелькнула у меня в голове, точно ласточка, пролетевшая через комнату; однако я скоро убедилась, что моя злополучная одежда прожжена насквозь. Мне осталось только выкинуть испорченное платье. После того я влезла на скамейку перед дверью, чтобы заглянуть в слуховое окно, потому что монахи прекратили пение и как-то подозрительно присмирели. Папиас тем временем оставил игру на флейте и забрался в уголок, где Орфей писал накануне письмо в Тавромениум.

— Там стояли чернила, которые дал мне накануне смотритель ксенодохиума! — воскликнул юноша.

— Действительно стояли, — подтвердила Дада, — и когда мать вернулась домой, то Папиас преспокойно сидел перед чернильницей, обмакивая в нее палец и разрисовывая свое белое одеяние. После вы можете полюбоваться его искусным узором. Но не прерывайте меня, пожалуйста! Итак, я смотрела со скамейки во двор сквозь дверное отверстие. На дворе никого не было: все монахи куда-то скрылись. Вдруг я увидела у главных ворот стройного юношу в белой одежде с красивой голубой каймой. Старый привратник смиренно полз позади него, насколько позволяла веревка, которой он привязан к столбу, а смотритель гостиницы, разговаривая с пришедшим, прижимал к груди обе руки, как будто у него билось преданное сердце не только в левом боку, но и в правом. Молодой человек — это был, конечно, не кто иной, как наш покровитель Марк — сначала ходил по двору туда-сюда, но, наконец, решился подойти к нашей двери. Привратник со смотрителем куда-то исчезли. Помните вы малолетних готов, которых отец заставлял в прошлом году купаться зимой в Тибре, когда было так холодно? Сначала они подошли к реке и помочили ноги, потом убежали прочь, чтобы снова вернуться и помочить себе грудь и голову. Наконец, однако, дети все-таки прыгнули в волны, когда отец — я до сих пор вижу перед собой его неприятное лицо — крикнул им какое-то варварское слово. Марк поступил точно так же, как эти мальчики: собрался с духом и постучал в нашу дверь.

— Ему, наверное, мерещилась твоя плутовская рожица! — сказал со смехом Карнис.

— Может быть. Несмотря на его стук, я не двигалась с места, притаившись на своей скамейке. Наконец Марк спросил два раза подряд: «Разве никого нет дома?» Тут я не выдержала и крикнула: «Все ушли!» Таким образом, я выдала сама себя, но кто может сообразить все вдруг? Вам смешно? По его красивому лицу также скользнула легкая усмешка; потом он начал убедительно просить, чтобы я отворила дверь, так как ему надо переговорить со мной об очень серьезном деле. Я сказала, что мы можем разговаривать через слуховое окно; Пирам и Фисба даже целовались сквозь щель в стене 19. Однако этот намек не рассмешил Марка; напротив, он стал еще серьезнее и более прежнего настаивал, чтобы я позволила ему переговорить со мной наедине, уверяя, что от этого зависит очень многое. Через слуховое окно было невозможно разговаривать шепотом, и потому мне оставалось только спросить у Папиаса ключ от нашей двери. Между тем ребенок не понимал моего требования и не отдавал обратно ключ. После ухода Марка, когда я спросила у него «флейту», мальчик тотчас отыскал мне его. Я крикнула своему гостю, что ключ потерян; он, не шутя, пришел в отчаяние, однако на выручку подоспел смотритель ксенодохиума, который подглядывал и подслушивал за нами, спрятавшись за колонной галереи. Он вырос перед своим молодым хозяином, точно свалился с неба, снял с пояса связку ключей, отворил мою дверь и снова исчез, как будто его поглотила земля.