Серапис - Эберс Георг Мориц. Страница 53

Наступивший вечер не принес с собой прохлады. Наконец совершенно стемнело, но старая Дамия и не думала звать к себе внучку. Беспокойство девушки возрастало, так что она решилась без позволения пойти в комнату бабушки. Кормилица Горго сопровождала ее с лампой в руках. Обе женщины, пораженные ужасом, остановились на пороге, увидав на полу бесчувственное тело. Дамия опиралась затылком на сиденье стула, с которого упала на ковер, и ее мертвенно-бледное лицо с полуоткрытыми глазами и отвисшей нижней челюстью производило страшное впечатление. Больную уложили в постель, стоявшую здесь для отдыха при ночных занятиях астрологией, и стали приводить в чувство с помощью свежей воды, вина и крепких эссенций, бывших под рукой. Когда в ней обнаружились, наконец, признаки жизни, Дамия посмотрела блуждающим взглядом на внучку, стоявшую перед ней на коленях, и невнятно пробормотала:

— Вороны! Где же вороны?

Потом больная окинула взглядом таблицы и свитки, сброшенные на пол, чтобы освободить постель, куда ее положили, и стол, занятый теперь лампой и лекарственными склянками.

Вещи, которыми Дамия так дорожила, валялись в беспорядке на каменных плитах. Матрона пришла в ужас и стала браниться за неуважение к священным предметам. Ее ослабевший язык с трудом выговаривал слова, однако порыв досады произвел благодетельное действие на изнуренный организм.

Кормилица тотчас принялась подбирать разбросанные принадлежности ученых занятий своей госпожи, но та снова лишилась чувств.

Горго примачивала ей виски, стараясь влить несколько капель вина в пересохшее горло больной. Между тем Дамия стиснула зубы, и внучке долго не удавалось привести ее в сознание. Наконец старуха открыла глаза и сама взяла дрожащей рукой поданную чашу с вином. Она выпила его жадными глотками, пролив половину на пол.

— Еще! Еще! Я хочу пить! — повторяла Дамия, протягивая кубок и с прежней жадностью поднося его к губам.

Потом она перевела дух, обратила на Горго оживившийся взгляд и сказала:

— Благодарю тебя, дитя мое. Теперь мне лучше. Чувственный мир и все, что к нему принадлежит, крепко держит нас в своей власти. Человеку хочется уйти от внешних впечатлений, но они упорно преследуют его. Кто довольствуется жалким человеческим существованием, тот должен наслаждаться дарами жизни. Поэтесса Праксилла подвергается насмешкам за свое произведение «Жалоба умирающего Адониса». Помнишь, там юный бог перед лицом смерти сожалеет о том, что ему предстоит навсегда отказаться от груш и яблок? Но, в сущности, это очень мило, и Праксилла тысячу раз права. Люди налагают на себя пост, терпят мучения, желая вкусить восторгов божественного бытия. Тело и душа изнемогают в такой непосильной борьбе, а между тем жалкий смертный был бы гораздо счастливее, если бы удовлетворился грушами и яблоками, доступными каждому! Великое не доставило истинного счастья еще никому на свете! Кто хочет наслаждаться, тот пусть не выходит за пределы малого. Этого мудрого правила придерживаются дети, и вот почему они счастливы. Груши и яблоки! Скоро они уйдут от меня навсегда. Если мыслящий дух Вселенной пощадит сам себя при общем разрушении, то понятие «груши и яблоки» будет существовать по-прежнему, и, может быть, на месте нашего погибшего мира возникнет новый по воле Творца. Но вздумается ли ему вторично воплотить в осязаемой форме понятия: человек — и груши и яблоки? Это было бы плагиатом собственного творчества. Если Дух Вселенной милосерден, то он не создаст новых человеческих поколений с их двойственной природой, полной несовместимых противоречий, а если и создаст, то пусть оставит им в утешение, по крайней мере, груши и яблоки, под которыми я подразумеваю маленькие радости жизни, потому что во всех великих наслаждениях, как бы они ни назывались, таится горечь разочарования. Налей мне еще кубок!.. Как вкусно!.. Завтра и это будет у нас отнято. Мне жаль расстаться с дарами щедрого Диониса; они несравненно лучше груш и яблок. Я забыла упомянуть также о том, чем награждает нас Эрос. Людям придется сказать «прости», между прочим, и радостям любви. Только они не имеют уже ничего общего с грушами и яблоками. Любовь — великое наслаждение, и потому в ней столько муки. Восторг и отчаяние: кто укажет их границы? Смех и слезы: как быстро они чередуются между собой! Ты плачешь, Горго? Да, да, мое бедное дитя! Поди сюда: мне хочется обнять тебя. Дамия обняла голову девушки, стоявшей перед ней на коленях, прижала ее к груди и принялась осыпать поцелуями. Наконец, она выпустила внучку из объятий и, обведя комнату беспокойным взглядом, сказала:

— Как вы перепутали все таблицы и свитки! Если бы я могла тебе объяснить, до чего точно сходятся наши выводы! Теперь мы знаем все, что нам предстоит. Послезавтра не будет больше ни неба, ни земли. Однако послушай, дитя… Если Серапис падет, а Вселенная не рухнет, как одряхлевшая храмина, то, следовательно, магия — вздор, и течение небесных светил не имеет ничего общего с судьбами Земли и человечества, следовательно, планеты не более как простые светочи, солнце — яркий очаг Вселенной, а старые боги — жалкие порождения человеческой фантазии. Сам великий Серапис… но к чему его раздражающие «но» и «если»… Дай сюда диптих 69. Я покажу тебе наш окончательный вывод. Вот там… или здесь… у меня как-то странно мелькает перед глазами; я не могу собраться с мыслями… Да и притом разве это не все равно? Что решено свыше, того человек не в силах изменить. Дай мне уснуть. Завтра я объясню тебе все, если успею. Бедное дитя, как мы тебя мучили наукой! Как ты была прилежна, и к чему это делалось? Я спрашиваю: к чему? Великая пропасть поглотит твои познания вместе со всем прочим.

— Пусть будет так! — прервала бабушку Горго. — По крайней мере, никто из дорогих мне существ не умрет раньше меня.

— А с нами вместе погибнут и враги! — воскликнула Дамия, оживляясь. — Но куда мы пойдем, куда? Наша душа создана из божественной материи и никогда не может быть разрушена. Она возвратится к первобытному источнику своего существования, потому что между всеми родственными началами существует взаимное тяготение; значит, мы сольемся с богом и вкусим божественного бытия. Что скажешь на это?

— Я верю и знаю, что нас ждет бессмертие, — с жаром заметила Горго.

— Знаешь? — спросила матрона. — Я вот не могу сказать того же самого про себя. Наше лучшее знание не более как догадка, если оно не основано на числовых данных. Но то, к чему мы пришли сегодня по нашим таблицам с помощью добросовестных вычислений, не раз подвергнутых проверке, является для меня действительно несомненным. Что же касается дальнейшей судьбы нашего духа, то она не поддается никаким расчетам. Если бы прежний порядок Вселенной остался нерушимым, тогда и твое умственное развитие не пропало бы даром; твоя возвышенная душа, которая стремится к созерцанию духовных ценностей, была бы привлечена к родственной ей мыслящей божественной силе, чтобы нераздельно слиться с нею и воспарить высоко над чувственным миром. Так дождевая капля, упавшая на землю из влажного облака, опять поднимается кверху в виде легких испарений и снова соединяется с дождевой влагой. Если допустить переселение душ, то твоему юному сердцу, откуда бьет живой родник сладкозвучных песен, следовало бы обратиться в соловья… весною… среди цветущих кустарников…

Дамия неожиданно смолкла; она смотрела некоторое время вверх и потом продолжала с изменившимся выражением лица:

— Тогда вдова моего сына Апеллеса, Мария, в виде пресмыкающейся ехидны… Вечные боги… Вороны!.. Что им здесь нужно? Вот они возвращаются сюда! Воздуха, воздуха! Налей мне вина! Не могу… Мое горло сдавлено точно тисками. Прочь питье! Завтра, сегодня… Все погружается в бездну, разве ты не чувствуешь? Чернеет, чернеет, теперь вспыхивает заревом и опять… чернеет… Все опускается! Ах, держи меня! Почва колеблется. Где Порфирий? Где сын мой? Ноги! Растирайте мне ноги. Холодно! Холодно! Это вода! Она поднимается выше! Дошла до колен!.. Тону… Помогите!.. Тону!..