Луна доктора Фауста - Эррера Луке Франсиско. Страница 18

«Наконец-то судьба взглянула на меня благосклонно, – думал Гуттен, покинув императорскую спальню. – Я больше не буду день и ночь трястись в седле для того только, чтобы подтвердить или рассеять монаршие опасения. Император все решил за меня сам. Я отправлюсь в Америку, в Венесуэлу, отыщу город, где крыши кроют золотом, отдавая их во власть первому прохожему. Я пересеку океан. Получу под свое начало войско. Буду сражаться с индейцами, как сражался когда-то с турками (я погиб бы тогда, если б не повстречал Герреро. Что сталось с ним? Вздернули ли его на башне замка Сан-Анджело?) Жизнь наша полна странных встреч и таинственных возможностей, и ту, что открылась передо мной, я не упущу, честью своей клянусь, между пальцами она не утечет. В последний раз везу я императорское письмо и не жалею о том, что больше мне не бывать связующим звеном между владыкой мира и могущественным банкиром… Шевелись, шевелись, проклятая кляча!»

ГЛАВА ВТОРАЯ

Чары доктора Фауста

6. ВСТРЕЧА В ВЮРЦБУРГЕ

Бернард фон Гуттен поднял бровь, когда узнал, что привело его сына в отчий дом.

– Итак, ты приехал проститься?

– Да.

– Для матери твой отъезд будет тяжким потрясением, – печально промолвил старик. – Что ж, рано или поздно это должно было случиться… Тебе не исполнилось восьми лет, когда я отдал тебя на службу императору. Я во всем виноват… Я принес родного сына в жертву собственной алчности и тщеславию.

– Что вы, отец! Вы поступили так во исполнение долга вассала и для вящей славы нашего рода.

– Полно, сынок! Были времена, когда мои предки почитали себя равными Габсбургам или даже выше их. Зачем принес я вассальную клятву? Зачем, оторвав сына от сердца, отдал его в услужение, считая это честью?

– Что ты раскричался, Бернард? – спросила его жена, незаметно вошедшая в комнату. – Какая муха тебя укусила, что ты так нелестно отзываешься об императоре? Не вздумал ли ты пойти по стопам нашего Ульриха, с которого за его памфлеты власти глаз не спускают?

– Спроси лучше своего сына, по какой причине завернул он в Кёнигсхофен, – хмуро отвечал старик. – Когда он в следующий раз приедет повидаться с нами – если приедет, конечно, – мы с тобой будем лежать в родовой усыпальнице фон Гуттенов…

– Матушка лишилась чувств, узнав, что я отправляюсь в Новый Свет, – тем же вечером рассказывал Филипп своему брату Морицу.

– Бедная! – с чувством произнес каноник, потупив серо-свинцовые, как у всех Гуттенов, глаза. – Что с ними поделаешь: старики неисправимо щепетильны. Он, видишь ли, не мог перечить воле императора, а потому и сегодня сидел бы в своем замке в Арштейне, а не был бы бургомистром Кёнигсхофена. Я же стал бы приходским священником и охранял вечный сон наших далеких предков. Хорошо еще, что наш крестный, граф Нассау, сумел внушить нам уверенность в том, что мы достойны большего.

Филипп поглядел на брата. Морицу фон Гуттену не исполнилось еще тридцати лет, но облик его был так суров, а речь так раздумчива и степенна, что он казался человеком преклонного возраста. Он был епископом Эйхштадта, маленького городка, лежавшего к северу от Мюнхена, но жил почти безвыездно в процветающем, людном и веселом Вюрцбурге, славившемся высотой своих неприступных стен и искусством виноделов.

– Я всем сердцем одобряю твое решение отправиться на поиски Дома Солнца, я очень рад ему. Великий Камерариус, который сейчас гостит у меня, составил твой гороскоп и предсказал успех всех твоих начинаний и великую славу.

– Камерариус здесь? – удивился Филипп.

– Здесь. Он приехал из Тюбингена, как только я написал ему, прося у него совета. «Счастливые предзнаменования столь несомненны и многочисленны, – отвечал он, – что я вскоре приеду к вам своими глазами взглянуть на юношу, которому звезды сулят необыкновенную судьбу и неслыханные удачи». И вот, хотя обязанности его многоразличны и ответственны, он не колеблясь покрыл двести пятьдесят миль. Не забудь поблагодарить его. Он прибыл два дня назад и вчера ночью составил твой гороскоп, сам изумившись тому, что открыли светила.

– Когда же я смогу побеседовать с ним? – в нетерпении вскричал Филипп. – Я так давно мечтаю познакомиться с прославленным звездочетом!

– Сейчас он отдыхает в отведенных ему покоях, но к ужину спустится, и тогда ты удовлетворишь свое желание и насладишься его ученой беседой.

– Меня радует его пророчество.

– И меня тоже. Все, чем я владею, будет завещано тебе или твоим наследникам, но им или тебе придется подождать еще лет пятьдесят. – Губы его тронула слабая улыбка. – А до тех пор ты, как второй сын в роду, оставался бы государевым гонцом, переносчиком вестей, по выражению Федермана, и денег у тебя не прибавилось бы. Если же ты и вправду отыщешь Дом Солнца…

– Ты ведь знаешь, – перебил его Филипп, – деньги мало меня прельщают. Я хотел бы стать священником и получить приход в Зодденхейме.

– Ради всего святого, не мели чепухи, Филипп. Я знал твое истинное призвание и только поэтому, при всей моей любви к славе и власти, согласился на предложение императора и взял епископский посох.

– Тебе уже поздно начинать сначала, но почему я должен оставаться глух ко гласу господа?

– Какая нелепость, Филипп! Ты не можешь принять сан, ибо род фон Гуттенов должен быть продолжен. Кому как не тебе заняться этим? Кому как не тебе распорядиться всеми теми благами, которыми бог и император наделили меня?

– Нашему с тобой родственнику Ульриху. Лицо епископа побагровело.

– Этому безбожному еретику? Проклятому приспешнику Лютера, паршивейшей овце в господнем стаде? Тому, чья душа погублена навеки и обречена мукам ада? Не сошел ли ты с ума, Филипп?

Филипп, смущенный таким отпором, поник головой.

– Тебе надлежит жениться, произвести на свет потомство, приумножить славу нашего рода, – уже мягче продолжал епископ, видимо тронутый его смущением. – Ну а коль скоро денег у тебя нет, то нет и никакого резона отказываться от золотого руна, которое преподносят тебе на серебряном блюде Вельзер и император. Возьмись за ум, Филипп!

На пороге показался слуга в ливрее.

– Благородный рыцарь Даниэль Штевар покорнейше просит принять его.

– Даниэль! – радостно воскликнул Филипп. – Зови его немедля.

– Он не один, – поколебавшись, доложил слуга, – с ним какой-то мужлан в рваном платье. Горький пьяница, если судить по его заплывшим глазам и багровому носу.

– Кто таков? – спросил епископ.

– Он назвался доктором Фаустом, но, по крайнему моему разумению, ваше преосвященство, не похож даже на цирюльника.

– Фауст! – гневно вскричал епископ. – Что нужно этому бродяге в моем доме? Пригласи Штевара, а этого – гнать!

– Разреши ему войти, Мориц! – вмешался Филипп. – Я знавал его несколько лет назад. Он пользовался тогда такой славой, что был отмечен самим государем.

– Он пьяница, шарлатан и проходимец, – резко отвечал епископ. – Камерариус его терпеть не может, да и не он один. Все великие ученые и знатоки потустороннего – и Агриппа, и сам Меланхтон [4]– отзываются о нем очень дурно.

– Зависть – оборотная сторона славы.

– Какая слава может быть у человека, которого лакей принимает за бродягу?!

– Может быть, ты и прав, но… позволь мне перемолвиться с ним словом. Ведь он пришел вместе со Штеваром – это неспроста.

Мориц, епископ Эйхштадтский, выпятил нижнюю губу и после краткого размышления кивнул, поднимаясь с кресел:

– Ладно. Пусть войдут господин Штевар и его незваный, нежданный и непрошеный спутник. Но я удаляюсь, ибо не желаю дышать одним воздухом с человеком, продавшим душу дьяволу.

Не успела дверь за ним закрыться, как в комнату вошел Штевар в сопровождении Фауста. Филипп отметил, что чернокнижник постарел и ссутулился со времени их последней встречи, но взгляд у него был все тот же – живой и плутоватый. За ними шел Мефистофель.