Последний волк - Эрлих Генрих Владимирович. Страница 32

Он бежал три дня, бежал на восход, бежал от воспоминаний. Но чем дальше, тем чаще перед его глазами вставали два серых комочка, таких слабых и таких гордых. Он бежал все медленнее, потом заметался на берегу очередной реки: «Может быть, пойти на тепло, там теперь лучше охота», – объяснял он свою нерешительность, но вот, повинуясь внутреннему зову, он развернулся и крупными прыжками устремился назад, к логову.

Он загнал по дороге зайца и принес его к входу в логово. Альма была грустна, но ласкова. Она куда-то прибрала убитых щенков и на полянке носились кругами только двое серых. Она благодарно приняла зайца и пригласила волчат разделить трапезу, распоров зайцу брюхо. Щенки, радостно урча, зарылись мордами в парящих на морозе внутренностях, а потом, вцепившись с разных сторон, стали раздирать зайца пополам.

Волк был ласков, но грустен. Он потерся мордой о плечо Альмы и улегся рядом с ней, наблюдая за резвящимися волчатами.

Щенки были очень похожи: серые, с крепкими лапами и продольной черной полосой вдоль хребта. Но были и различия. Один – они его прозвали Лобастик – был больше в отца, с крупным выпуклым лбом, а второй – Ушастик – больше в мать, с длинными, острыми, торчащими вверх ушами.

Росло солнце, с каждым днем все выше поднимаясь в небе, росла трава, сменившая под лапами стаявший снег, росли волчата, жадно перемалывая принесенную отцом добычу, и вместе с этим росла любовь к ним Волка, который готов был целыми днями играть с ними и учить их, никогда не уставая и никогда не раздражаясь. Он вспоминал свое детство, сначала часы, а потом дни, недели, месяцы, проведенные в вольере Одинокого Волка, все его уроки и рассказы, и старался перенести, передать это сыновьям, дотошно соблюдая все приемы, все упражнения, даже тот хрупкий баланс строгости и ласки, требовательности и поощрения, без которых не может быть полноценного обучения. Тем самым он чтил память своего отца, всех предшествующих поколений, которые истончились в этих волчатах.

Ему было, конечно, намного легче, чем Одинокому Волку. Тому приходилось перед каждым занятием очень долго объяснять и рассказывать сыну о никогда не виденной им воле, о лесах, полях, реках, чтобы тот смог представить себе ситуации охоты, поиска и погони, защиты от непогоды и главного врага – двуногих, болезни и ранений. Все это надо было воссоздать в тесных границах вольера, раздвинуть его до горизонта, засадить деревьями, напитать реками, наполнить запахами трав, населить зверями и птицами.

У Волка и его маленькой Стаи все это было, было вокруг них и они сами являлись частичкой этого реального мира. Они вместе распутывали хитроумные заячьи петли и выгоняли затаившегося под кустом длинноухого на короткую веселую пробежку, оканчивавшуюся упоительно вкусным обедом. Они разыскивали в траве перепелиные гнезда и лакомились мелкими, но такими нежными яйцами, а однажды Лобастик, притаившись чуть в стороне, даже прихватил и саму перепелку, храбро ринувшуюся на защиту своего гнезда. Тогда Волк одобрительно, хотя и немного удивленно, посмотрел на Лобастика и позволил ему одному съесть свою первую самостоятельную добычу. Они медленно подползали к толстому чуткому барсуку, выискивающему личинки под дерном, каждый раз замирая, когда тот настороженно поднимал свою острую полосатую мордочку. Здесь приз – если хотелось есть, то печень того же барсука – получал тот из волчат, кто первым ударял мордой в толстый зад барсука. Но если тот все же улавливал приближение волчат и, вначале семеня, а потом перейдя на преуморительные короткие прыжки, улепетывал под эскортом волчат к своей норе, охота считалась неудачной и игра начиналась сначала с другим барсуком. Волк научил их по состоянию копки определять, давно ли здесь кормилась стая кабанов, и находить их купальни или укромные лежки в глубине леса. Сам Волк, может быть, сцепился бы с секачом, не ради добычи, а из куража, но с волчатами он не рисковал, долго выискивал неосторожно отбившуюся от стада самку с поросятами, налетал на блаженно почесывающуюся о дерево или сосредоточенно разрывающую твердым пятачком землю свинью, отгонял ее в сторону или просто кружился вокруг, отвлекая внимание и давая возможность сыновьям уволочь по полосатому поросенку размером не намного меньше их самих. Затем, так и не тронув самку, он уносился вслед за волчатами, прихватывая напоследок еще одного истошно визжащего поросенка, для Альмы. Так, заодно, он приучал волчат соблюдать Закон и не брать лишнего.

А после успешной охоты и сытного обеда они ложились где-нибудь в теньке поблизости от воды и Волк начинал объяснять им Закон. Волчата обычно засыпали под его неспешный говор, но Волк не расстраивался и в следующий раз повторял свои наставления с начала, а некоторые из них так поражали волчат, что они сами просили повторить их снова и снова, и Волк повторял -что-нибудь да останется.

Волк понимал, что волчата слишком молоды для восприятия Закона и после маленького урока переводил разговор на обыденное, на окружающее. Уже тогда, до своих многолетних странствий, Волк знал о животном мире гораздо больше, чем любой из обитателей леса, и волчата, затаив дыхание, слушали его рассказы о повадках разных зверей и птиц, не только осязаемых, но и тех, далеких, недостижимых, с которыми он познакомился в зоопарке. О гигантской щуке с четырьмя лапами, которая выползает из воды, чтобы схватить глупых зазевавшихся волчат и уволочь их на самое дно; об огромном олене, в два раза выше любого виденного ими, но без рогов и с одним или двумя мешками на спине, куда он складывает непочтительных волчат, а также еду и воду и поэтому может не пить и не есть неделями; о звере-горе с двумя хвостами и огромными лапами, в отпечатке которых, заполненном водой, может искупаться уставший на охоте волчонок; об огромных орлах, которые могут взять в каждую из своих когтистых лап по разморившемуся на солнце волчонку и унести их к самому Крайнему Морю. Волчата повизгивали от страха, стреляли глазами то на мирно журчащий поблизости ручей, но в небо, где весело носились ласточки, и успокаивались – сказка.

Но больше всего волчата любили рассказы отца о его прошлой жизни. Так получилось, что в этих рассказах смешались судьбы Одинокого Волка и Последнего Волка, и вот Волк в последнем усилии проскальзывает под сетку и мимо изумленных егерей и охотников, мимо припасенных на такой случай борзых несется во весь опор за Волчицей, и вот они уже у спасительной трубы, и вот, продравшись сквозь заросли калины, они юркнули в нее и никто не смеет их преследовать, но они несутся вперед и выскакивают на берег рукотворного озера с заброшенными, недостроенными домами двуногих, их пустые глазницы бессильно провожают их, их распахнутые рты пробуют что-то озлобленно крикнуть им вслед, но они бегут вперед, они живы, они свободны. «Так мы с мамой прибежали сюда, тут появились вы, и теперь здесь наш дом.»

Он никогда не рассказывал им о пленении отца, о своей жизни в несвободе, о своей шайке, хотя волчатам наверняка были бы интересны их похождения. Он никогда не говорил им о том, что он – Последний. Они лежали рядом с ним, такие сильные, такие гордые, такие серые, они были живым опровержением того, с чем он вырос, того, что внедрилось в него сразу же, как он начал осознавать этот мир.

– Ваши двоюродные братья и сестры где-то рядом. Когда вы подрастете, мы пойдем и найдем их и у нас будет большая Стая. И пусть Они трепещут!

– Мы найдем их, и у нас будет большая Стая, и пусть Они трепещут! -радостно подхватывали волчата, ударяя правыми передними лапами о дерн.

Разговоры утихали, они погружались в сон, потом просыпались, потягивались, до дрожи напрягая задние лапы и хвост, немного пили – много нельзя перед возможным долгим бегом – и устремлялись навстречу новой охоте.

Как-то раз, ранним утром они столкнулись с косулей, редкой гостьей в их краях. Волчата замерли на опушке леса, разглядывая неизвестную стройную, тонконогую красавицу, в искрящейся в первых лучах солнца гладкой рыжей шубке, с точеной, неожиданно темно-серой головой с белым пятнышком на переносице. «Что ж, поохотимся, – сказал Волк, – сильно не отставать! И смотрите внимательнее, что я буду делать.» Для Волка это была не охота – детская забава, он легко догнал косулю, в четком прыжке перерезал ей артерию на горле и спокойно улегся рядом, но для волчат, изо всех сил старавшихся держаться сразу за отцом, это была первая настоящая погоня и они, возбужденно урча, налетели на поверженную косулю, вцепились ей в горло и замерли, впитывая еще пульсирующую кровь. «Как мы ее загнали, мама! – взахлеб описывали они вечером короткие перипетии погони. – Почему ты не ходишь с нами на охоту?»