Мария кровавая - Эриксон Кэролли. Страница 143

На эшафоте Кранмер потребовал обратно свои петиции и швырнул их в огонь, а затем обратился к толпе, собравшейся у костра, с просьбой простить его за попытку спастись.

«Я это делал только для того, — сказал он, — чтобы иметь возможность помогать вам в будущем. — Затем Кранмер сунул правую руку по локоть в огонь со словами: — Это из-под нее, грешной, вышли все мои недостойные писания, поэтому она должна понести наказание первой».

Советники опубликовали отречение Кранмера, но делу укрепления католицизма это не послужило. Лондонцы запомнили не его вынужденное отступничество, а последние слова перед казнью. Они отвергли опубликованное отречение, назвав его надувательством, а королеву и епископа, который одобрил публикацию, — лжецами.

Епископа Эдмунда Боннера ненавидели уже повсюду. Во времена правления Эдуарда оп был заточен в тюрьму Мар-шалси, а затем в Тауэр, но после восхождения на престол Марии стал символом гонений на протестантов. В начале ее правления подданные католики, когда Боннера выпустили из тюрьмы, преклонили перед ним колени, чтобы принять благословение. Теперь же дети, когда он проходил мимо, распевали песенку «Кровавый Боннер», а их родители поносили на чем свет стоит этого «грязного чревоугодника, похожего на навозную кучу», чьи «жестокие дела» превратили епископа в настоящего убийцу. Говорили, что этот нетерпимый фанатик приговорил бы к костру даже Святого Павла и что свои «огромные толстые щеки» кровожадный маньяк наел, питаясь плотью мучеников.

Боннер действительно был тучным. Он любил грубые шутки и вершил в своей лондонской епархии суд над еретиками, приговаривая их к жестокой казни. Однако в рассказах, которые, по всей вероятности, далеко не всегда были правдивыми, он представал монстром и садистом. Говорилось, что Боннер любил стегать своих узников плетью и сладострастно наблюдать за их страданиями, что однажды он истязал слепого, а в другой раз прижигал руку узнику свечой до тех пор, пока кожа не почернела. Епископ олицетворял собой все самое гнусное и ненавистное, что было в религиозной политике правительства. Над Боннером насмехались, его презирали, и он в глазах протестантов был просто глупым и свирепым злодеем, в то время как трагизм деятелей контрреформации состоял в том, что ими двигала искренняя вера.

Огромной трагедией было также и то, что к сожжению на костре часто приговаривали безвинных крестьян за совершенно безобидные верования. Конечно, значительную часть жертв в Кенте и Эссексе составляли убежденные сектанты, которые открыто проповедовали свои еретические доктрины и искушали ими невежественных крестьян. Был случай, когда в Колчестере священников «окружили среди бела дня на улице и принялись обзывать мошенниками», а по всей стране в каждой таверне и пивной велись подстрекательские и бунтарские разговоры, мало чем отличающиеся от ереси. Но во многих других местах приговоренные к казни были всего лишь неграмотными крестьянами или ремесленниками, сбитыми с толку двадцатилетним периодом церковного разброда и шатаний и противоречивыми установками священников, которые меняли свои доктрины с восхождением на престол очередного монарха. Молодых людей, которые выросли, слыша о папе только одни поношения, теперь наказывали за его оскорбление. Крестьян, которых их же собственные священники призывали отвергать мессу и католические святыни, теперь приговаривали к сожжению на костре за смутные представления о природе святого причастия. Четырех женщин сожгли в Эссексе, потому что они «не могли ответить на вопрос, что такое святое причастие». Одна из этих женщин, «молодая и неграмотная», пыталась что-то вспомнить о причастии, но так и не смогла.

Большей частью в сети королевских чиновников попадали бедные люди. Судили, конечно, и протестантских епископов, но их было немного. Еще меньше дворян и лишь одну дворянку. Остальные же были ткачи, суконщики, портные, торговцы, пивовары, красильщики, каменщики и их жены. В число жертв попадали также слуги и служанки, поденные городские рабочие и полевые работники, вдовы и крестьянки. Для чиновников, занимающихся выявлением еретиков, было очевидно, что в основном к ним попадают те, кто меньше всего заслуживает наказания. «Я по своему опыту вижу, — писал один из помощников Боннера, — что чаще всего за ересь мы забираем неграмотных бедняков. Народ сильно возмущается, — добавил он, — когда видит, что сжигают простых людей, не понимающих, что такое ересь».

Для королевы, так же как и для ее чиновников, было совершенно очевидно, что безжалостная кампания по выкорчевыванию ереси не достигала своей цели. Вместо того чтобы привить людям благочестие и любовь к церкви, казни порождали нечестивость и возмущение населения. Большинство видных протестантов, которые не сбежали на континент, были по-прежнему на свободе, а на периферии религиозные заблуждения расцвели еще пышнее. Хуже всего было то, что многие добрые католики становились противниками жестоких казней, отказываясь верить, что святая работа по укреплению истинной веры может принимать такую богопротивную форму, как сожжение человеческой плоти. Некоторые говорили, что этими казнями через сожжение «порочная и злая церковь преследует добрую». А другие вообще ничего не говорили, а с отвращением отворачивались от религии. Одна протестантка написала Боннеру письмо, в котором предупреждала, что «за последние двенадцать месяцев он потерял сердца двадцати тысяч преданных папистов», и она была не так далека от истины.

Мария начинала осознавать, что в своем усердии защитить истинную веру она могла принести людям и зло. Это ее безмерно угнетало и делало несчастной. Она старалась восстановить церковь и монастырские сообщества, обновить духовенство, поддержать реформаторские усилия кардинала Поула, но все равно ее подданные так и не возвратились в католицизм ее детства. Мария так долго верила, что ей суждено править счастливыми людьми, вернувшимися к вере предков! Почему же это до сих пор не наступает?

Однако напрасно она надеялась найти понимание у своего кузена во Фландрии. Что сказал Карл V весной 1556 года посланнику Пэджету, в анналах истории не сохранилось, но нам известно, что в Нидерландах религиозная ситуация была не менее напряженной, чем в Англии. Здесь тоже официальная политика преследования еретиков не достигла своей цели и не приостановила распространение протестантства. Незадолго до прибытия Пэджета в Брюссель была совершена облава в доме анабаптистов. В тюрьму были брошены трое мужчин и одна женщина вместе с сыном, мальчиком четырнадцати лет. Мальчика освободили после публичного крещения на городской площади, но четверых взрослых пытали до тех пор, пока они не выдали имена своих единоверцев. После этого их сожгли. Подобные явления были обычным делом, а число протестантов среди населения тем не менее продолжало расти. Председатель королевского Совета в Брюсселе начал подвергать сомнению мудрость политики массовых сожжений, повешений и утоплений еретиков. Он сказал, что за последние восемнадцать месяцев в нидерландских провинциях казнили свыше тринадцати сотен еретиков, и это не принесло никакого результата, и предложил «во избежание большей жестокости ужасные намерения этих сектантов впредь воспринимать со всевозможной терпимостью, потому как число их очень велико».

Однако не распространение ереси занимало в те дни мысли императора. В небе Северной Европы в течение семи дней и ночей была видна огромная комета, которая «изгибалась на небесах дугой и извергала огонь, к великому изумлению и восхищению людей». По размерам комета была в половину величины луны, но много ярче, и от нее исходили лучи, похожие на языки пламени факела. «Сверкающую звезду» удивленный император воспринял как знак скорой кончины. Один из приближенных слышал, как он сказал, что «это знаки моей судьбы», и повелел свите поторопиться с приготовлениями к отъезду в Испанию. Полностью отказавшись от власти, он тем не менее не потерял своей знаменитой политической прозорливости и ясности ума, так же как и инстинктивной ненависти к Франции. В разговорах с послами Карл любил выражать свое недовольство по поводу того, что Франция «все ищет способы, чтобы господствовать даже не над частью мира, а над всем им», дополняя сказанное красноречивыми жестами. В беседе с венецианским послом он заметил, что воинственные притязания теперешнего французского короля «сидят» у него «вот где», и, «положив правую руку на горло», показывал, где именно. Это утверждение Карл повторил дважды. Однако его конец неотвратимо приближался. Непрестанные подагрические боли стали такими мучительными, что временами он «кусал свою руку и жаждал смерти». Но в Брюсселе ему умирать не хотелось, и 16 сентября император выехал в Испанию, взяв с собой сестру Марию, ее свиту и то, что накопилось за долгие годы беспокойного правления.