Мария кровавая - Эриксон Кэролли. Страница 46

Какими бы мотивами Генрих ни руководствовался, выступая перед советниками, его слова убедили Шапюи и даже самого императора, что если Екатерину с Марией вообще сле-Дует спасать, то незамедлительно. В декабре император дела-ет первый шаг — обещает мятежным английским лордам Долгожданную поддержку, а затем составляет план бегства Марии. Причем цель — не просто спасти ее от неминуемой казни. Она должна будет стать символом широкомасштабного мятежа. Как только мятежники захватят власть, Мария взойдет на престол и станет править, советуясь с матерью и под наблюдением кузена-императора. Затем ей подберут подходящего мужа, и Англия навсегда перейдет под власть Габсбургов, а разрыв с папой и церковные реформы будут аннулированы.

Выполнение этого дерзкого плана император поручил своему генерал-капитану в Нидерландах графу де Релу, приказав послать в Англию самого надежного человека, которого только можно найти, чтобы тот подготовил побег Марии во Фландрию. Она будет находиться там, рядом с Карлом, пока северные лорды не подготовятся к восстанию. Как только начнутся сражения, ее тут же возвратят в Англию, чтобы возвести на престол. Если Мария станет выражать какие-то сомнения по поводу справедливости этих действий, ее следует убедить, показав вердикт папы, где тот предает Генриха анафеме, отказывает ему в праве быть королем и объявляет отщепенцем в христианском обществе. Отобрать престол у монарха, отлученного от церкви, — деяние весьма достойное, и если Мария не сделает этого, то рано или поздно английский престол займет какой-нибудь иностранный принц.

Человек императора прибыл в Англию в первые дни нового, 1536 года. Он получил от Шапюи все необходимые сведения, а затем наметил план действий. Марию следует перевезти во Фландрию в феврале, мятеж должен разразиться в марте или апреле. К 1 мая Англия будет в руках императора.

Разумеется, в конце 1535 года Екатерина ничего не знала о готовящемся восстании, но тревожность политической ситуации, видимо, ощущала. Она писала папе, умоляя его не забывать о Генрихе и Марии, говоря об Англии как о стране «потерянных дупки мучающихся святых». «Конец безбожной тирании, — говорилось в письме, — может быть положен только в том случае, если Ваше Святейшество вмешается и спасет заблудших, отбившихся от стада, как овцы без пастуха». «Мы ждем избавления, — заключала Екатерина, — ниспосланного Господом и Вашим Святейшеством. И прийти оно должно как можно скорее, иначе время будет упущено!» Как видим, Екатерина продолжала бороться с несправедливостью, но делала это скорее по инерции, постепенно сдавая позиции под гнетом постоянных душевных страданий. Жила она в небольшой комнате, из окна которой открывался безотрадный вид па крепостной ров, наполненный протухшей водой, и запущенный охотничий парк Кимболтона. Окружали ее три фрейлины, полдюжины горничных и несколько преданных испанцев, присматривающих за всем хозяйством: лекарь, аптекарь, исповедник и камергер. Всех остальных она вполне справедливо считала тюремщиками и по — возможности избегала встреч с ними. Люди, которых Генрих назначил следить за Кимболтоиом — сэр Эдвард Бедингфилд и сэр Эдвард Чемберлен, — также старались держаться на расстоянии, а большинство стражников, охраняющих ворота и сад, вообще никогда королеву-узницу не видели.

Но именно такие условия существования помогали Екатерине сохранить определенный уровень достоинства. В конце 1535 года она заболела, как вскоре выяснилось, неизлечимо. Больше всего ее удручало, что она каким-то образом несет ответственность за те испытания, что выпали на долю Англии в последние восемь лет. Екатерина пыталась жить в согласии со своей совестью, которая не позволяла ей примириться с потерей звания королевы. Но ведь она всего лишь человек, которому свойственно ошибаться! А может быть, она неправильно поняла высокую правду жизни и, настаивая на своих правах, вынудила Генриха отлучить Англию от римской церкви и насадить протестантскую ересь? А что, если, поступая, как ей казалось, правильно, она совершила непоправимую ошибку? Екатерина вспоминала гибель своих любимых приверженцев, Фишера и Мора, а также невинных монахов, которые разделяли ее взгляды на «Акт о наследовании», и мучилась еще больше. Может быть, следовало уступить требованиям короля и отказаться от претензий на королевский титул? Может быть, ей следовало удалиться в монастырь, и от этого было бы больше добра и для нее, и для Других, кто страдал и еще будет страдать?

В долгие месяцы одиночества Екатерину одолевали и другие печали. Например, в прошлом ее семьи был один неприятный момент, от которого ее совесть страдала уже более тридцати лет. Во время переговоров о ее браке с принцем Артуром отец заметил, что права наследования у Артура не безупречны. Династия Тюдоров правила в Англии менее двадцати лет, и на престол мог претендовать представитель Плантагенетов (Эдуард, граф Уорик, сын Джорджа, брата Эдуарда IV), чья родословная вполне могла обеспечить соперничество с наследником Генриха VII. Фердинанд Арагонский сказал об этом Генриху, и тот поторопился с уничтожением графа, после чего переговоры о браке успешно завершились. Наверное, английский король убил бы несчастного Уорика в любом случае, даже без напоминания Фердинанда, но Екатерине до конца жизни казалось, что по вине отца на ее совести кровь графа, и она часто говорила родственникам Плантагенетов — главным образом графине Солсбери и ее сыну Реджинальду Поулу, — что ее несчастья есть Божье наказание за грех отца. Эта вина мучила ее наряду с травмой, нанесенной разводом, и пятилетней разлукой с дочерью. В конце жизни Екатерина пришла к выводу, что с самого начала была обречена на трагическое существование. О состоянии ее души свидетельствует то, как она иногда подписывала свои письма: «KATARINA SIN VENTURA REGINA» — «Екатерина — несчастная королева».

30 декабря к ней в Кимболтон приехал Шашои. Екатерина была больна уже почти месяц, и Генрих дал разрешение, чтобы ее перевезли в менее тяжелые условия. Посол принес эту добрую весть и пребывал в хорошем настроении. В следующем месяце должны были произойти важные события. Конечно, говорить об этом он Екатерине не мог, но во время пребывания в Кимболтоне всячески ее ободрял. На людях они обменивались заготовленными заранее формальными репликами. В день приезда вместе с Шапюи в комнату Екатерины были приглашены Бедингфилд и Чемберлен, с которыми она не виделась больше года, а также «приближенный Кромвеля» — соглядатай, посланный записывать все, что скажет и сделает посол во время своего визита.

После обязательных заявлений о неизменности статуса Екатерины, ее могущественных родственниках, насущной необходимости «союза и мира в христианском обществе» и прочего посторонние удалились, и их разговор стал более доверительным. Шапюи пробыл в Кимболтоне четыре дня, каждый день проводя несколько часов у постели больной, отвечая па вопросы о здоровье Генриха, его отношениях с другими правителями, здоровье Марии и о новой резиденции, куда Екатерину перевезут, как только она поправится настолько, что сможет перенести дорогу. Они сетовали на то, что до сих пор никто так и не выступил ни в ее защиту, ни по поводу ереси, которая укоренилась в Англии после разрыва Генриха с Римом из-за развода. Шашои успокаивал Екатерину, обращая внимание на то, что, по слухам, папа полон решимости обеспечить выполнение своего вердикта о лишении Генриха права на престол и оказывает давление на Францию, чтобы та отказалась от любого сотрудничества с Англией. Относительно распространения протестантской доктрины посол напомнил Екатерине, что Бог всегда использует подобное оружие, чтобы ободрить праведников и смутить нечестивцев, и что она никоим образом не ответственна за заблуждения тех немногих, на которых это Божье оружие устремлено.

Само присутствие Шапюи, звук его голоса не меньше, чем слова, служили огромным утешением для прикованной к постели женщины. Все это происходило на Рождество, поэтому были подарки, и в ее апартаментах царило некоторое оживление. Посла сопровождал один дворянин, большой весельчак. Его шутки смешили Екатерину, она много смеялась, особенно в вечер накануне отъезда свиты Шашои из Кимболтона. Всем показалось, что ей значительно полегчало, и лекарь сказал Шапюи, что тот может спокойно уезжать.