Ниже нуля - Эллис Брет Истон. Страница 10

– О господи, у тебя что, совсем плохо с арифметикой?

– Я думаю – все правильно, – говорит официантка, немного нервничая.

– Да, ты так думаешь? – скалится он.

Я чувствую, что сейчас случится что-то дурное, но второй говорит:

– Ладно, кончай. – А потом: – Господи, ненавижу эту долбаную Долину. – Порывшись в кармане, швыряет на стол десятку.

Его друг поднимается, рыгает, бурчит:

– Ебаные долинцы, – так, чтобы ей было слышно. – Сходи потрать оставшееся в «Галерие», или куда вы там, блядь, ходите.

Они выходят из ресторана на ветер.

Похоже, что официантка, подошедшая к моему столику принять заказ, действительно потрясена.

– Обожрались таблеток, скоты. Я была в других местах, кроме Долины, и не так уж там хорошо, – говорит она мне.

По дороге домой останавливаюсь возле газетного киоска купить порножурнал, на обложке – две девушки со стеками. Я стою, замерев, улицы пусты, и так тихо, что слышно шуршание газет и журналов, мальчик-киоскер выбегает, придавливает пачки камнями, чтобы все не разлетелось. Мне также слышно, как воют койоты, лают собаки, а наверху на холмах шумят пальмы. Я сажусь в машину, с минуту ветер раскачивает ее, потом я еду к дому, в сторону холмов.

Ночью в постели я слышу, как во всем доме грохочут окна, мне дурно, я не перестаю думать о том, что они лопнут и вылетят. Это будит меня, я сажусь в кровати, смотрю на окно, потом перевожу взгляд на портрет Элвиса, глаза которого смотрят в окно, сквозь окно, в ночь, его лицо кажется почти встревоженным тем, что он, может быть, видит, слово «Доверие» над обеспокоенным лицом. Я думаю об афише на Сансете, о том, как смотрел мимо меня в «Кафе-казино» Джулиан, и когда я наконец засыпаю, уже канун Рождества.

За день до Рождества мне звонит Дэниел и говорит, что чувствует себя лучше, что тогда на его вечерине кто-то подсунул ему не те колеса. Дэниел также думает, что Ванден, девушка, с которой он виделся в Нью-Гэмпшире, беременна. Он помнит, она полу-в-шутку упомянула об этом на какой-то сходке перед его отъездом. Пару дней назад Дэниел получил от нее письмо. Он говорит мне, что Ванден может и не вернуться; что она, возможно, организует в Нью-Йорке панк-группу под названием «Паутина»; что она, может быть, живет в Вилледже с этим ударником из школы; что они, может быть, купят кабриолет, дабы предстать перед кем-то в «Пепперминт-лаунж» или «CBGB»; что она то ли уедет из Лос-Анджелеса, то ли останется; что ребенок этот то ли Дэниела, то ли нет; что она то ли сделает аборт, то ли не сделает; что ее родители развелись, мать переезжает обратно в Коннектикут, и она, может быть, а может, и нет, поедет туда, останется там на месяц или типа того, а ее отец, какая-то большая шишка в Эй-би-си, за нее волнуется. Он говорит, письмо было не очень ясное.

Я лежу на кровати, смотрю MTV, телефон покоится у меня на шее, я советую Дэниелу не беспокоиться, спрашиваю, вернулись ли на Рождество родители. Дэниел говорит, что они будут отсутствовать еще две недели, а он собирается провести Рождество с друзьями в Бель-Эр. Он думал поехать туда со знакомой девушкой из Малибу, но у нее месячные, и ему кажется, что это не самая лучшая мысль; я соглашаюсь. Дэниел спрашивает, не связаться ли ему с Ванден, и я поражен, как много сил требуется, чтобы заставить себя убеждать его таки связаться, он говорит, что не видит смысла, потом: «С Рождеством, чувак». И мы вешаем трубки.

Я сижу вместе с родителями и сестрами в главном зале «Чейзена», уже поздно, полдесятого или десять, канун Рождества. Вместо того чтобы есть, я смотрю на свою тарелку, вожу по ней вилкой взад-вперед, полностью зациклившись на прокладываемых в горошке бороздках. Отец удивляет – подливает мне шампанского. Сестры выглядят скучающими, загорелыми, говорят о подругах-анорексичках, какой-то модели Кельвина Кляйна и кажутся старше, чем я помню, даже еще старше, когда, держа бокалы за ножки, медленно пьют шампанское; они рассказывают мне анекдоты, которых я не понимаю, и говорят отцу, чего бы хотели на Рождество.

Раньше, вечером, мы заехали за отцом в его пентхаус в Сенчури-Сити. Оказалось, он уже открыл бутылку шампанского и выпил большую ее часть до нашего приезда. Пентхауз в Сенчури-Сити, куда отец перебрался после того, как они с матерью разъехались, довольно большой, с приятной отделкой, в нем вместительная джакузи рядом со спальней, всегда теплая и парящая. Родители, не много сказавшие друг другу после разъезда, который, по-моему, произошел около года назад, нервничали и раздражались из-за того, что праздники должны сводить их вместе; они сидят друг против друга в гостиной, обменявшись примерно четырьмя словами.

– Твоя машина? – спрашивает отец.

– Да, – говорит мать, глядя на маленькую рождественскую елку, которую нарядила его горничная.

– Прекрасно.

Отец допивает бокал шампанского, наливает себе еще. Мать просит передать ей хлеб. Отец вытирает салфеткой губы, откашливается, я напрягаюсь, зная, что он собирается спросить, чего каждый хочет на Рождество, хотя сестры ему уже сказали. Отец открывает рот. Я зажмуриваюсь, он спрашивает, будет ли кто-нибудь десерт. Всего-то. Подходит официант. Я говорю «нет». Я редко смотрю на родителей, все время провожу рукой по волосам, и мне очень не хватает кокаина, да чего угодно, чтобы пройти через это; окидываю взглядом ресторан, заполненный только наполовину, люди едва бормочут, но шепот как-то доносится, и я осознаю: все сводится к тому, что я – восемнадцатилетний мальчик с трясущимися руками, светлыми волосами, зачатками загара, полуудолбанный, который сидит в «Чейзене» на углу Доэни и Беверли и ждет, когда отец спросит его, чего он хочет на Рождество.

Никто особенно не разговаривает, против чего, кажется, возражений нет, по крайней мере у меня. Отец замечает, что один из его деловых партнеров недавно умер от рака поджелудочной железы, а мать говорит, что ее знакомой, напарнице по теннису, сделали мастэктомию. Отец заказывает еще одну бутылку – третью? четвертую? – и говорит о еще одной сделке. Старшая из сестер зевает, ковыряется в салате. Я думаю о Блер, одной в постели, гладящей этого глупого черного кота, об афише, гласящей «Исчезни здесь», о глазах Джулиана, о том, продается ли он, о том, что люди боятся слиться и как выглядит ночью бассейн, подсвеченная вода, мерцающая во дворе.

Входит Джаред, не с отцом Блер, а с известной моделью, которая не снимает меховую шубу, а Джаред не снимает темные очки. Еще один человек, знакомый отца из «Уорнер бразерс», подходит к нашему столику и желает нам веселого Рождества. Я не слушаю. Вместо этого смотрю на мать, уставившуюся в свой стакан, одна из сестер рассказывает ей анекдот, она не понимает, заказывает себе выпить. Я думаю, знает ли отец Блер, что Джаред сегодня вечером в «Чейзене» с известной моделью. Я надеюсь, что мне никогда не придется испытать этого снова.

Мы покидаем «Чейзен», улицы пустынны, воздух по-прежнему сух и горяч, все так же дует ветер. На Литл-Санта-Моника лежит перевернутая машина с разбитыми окнами, и, когда мы проезжаем мимо, сестры, вытянув шеи, просят мать, сидящую за рулем, притормозить, но она не делает этого, и сестры недовольны. Подъезжаем к «Джимми», мать останавливает «мерседес», мы выходим, служащий паркует его, мы садимся на кушетку возле небольшого столика в полутьме бара. У «Джимми» пустовато: за исключением редких пар и семьи, сидящей напротив, в баре никого нет. Музыкальный автомат негромко играет «September Song» [24], и отец ворчит – почему, мол, не рождественские гимны. Сестры уходят в уборную и, вернувшись, говорят, что в одной из кабинок видели ящерицу, а мать отвечает, что не поняла.