Деньги - Эмис Мартин. Страница 46
В «автократе» я повернулся к Филдингу и хрипло спросил:
— Говорить-то он может? По-человечески?
— Кто, Гопстер? Конечно. Прошлой осенью он играл Ричарда второго. Немного смущается из-за акцента — но артикуляция превосходная. Так что скажешь, Проныра?
— Скажу, что надо брать Гопстера.
Мы направились прямиком в отделанный филенкой ресторан между Пятой и Шестой, где была назначена встреча с Кристофером Медоубруком, для предварительного ознакомления. После «Троглодита» это было особо тягостно. Я только глянул на Медоубрука и сразу понял, что нам он ни к черту не годится. Стулья с высокими спинками, напомнившие мне своей угловатостью и вертикальностью Селинин торс, будто специально были спроектированы таким образом, чтобы клиентам с больной спиной жизнь медом не казалась. Под конец я юлил и вертелся почти столько же, сколько Кристофер Медоубрук, — а тот юлил и вертелся преизрядно. Ясно было одно — он в совершенно кошмарной форме. На положительного персонажа он никак не катил. На отрицательного — тоже. Вылитая размазня, жертва обстоятельств. Такие же трясущиеся губы, такой же ищущий взгляд я видел однажды у занюханного гомика на бульваре Сансет — выдолблен, высушен и просит еще. После рукопожатий, первых коктейлей и трех минут невнятной болтовни, словно мы трое боги, обезьяны или космонавты, Филдинг сделал плохую вещь. Отбыл на легкий ужин с Калугой и Лесбией в «Цицероне». Потом он божился, что предупреждал меня накануне вечером. Не сомневаюсь, ни капли не сомневаюсь. Я беспомощно посмотрел на него, и он обещал вернуться в десять.
Как только мы остались одни, Медоубрук стиснул мою ладонь, пригнулся и зашептал:
— Сэр, я должен получить эту роль, обязательно должен. Пожалуйста, сэр, это очень важно.
И он разревелся. Только этого мне не хватало... Разумеется, дело было в деньгах. Семьдесят пять штук. Кокаиновый долг — правда, не его, сам он давно завязал. Это его друг кинул, очень близкий друг, и как он только мог. Его матери нужно делать операцию. Ему самому нужно делать операцию. И так далее. Полагаю, теоретически мне и более лихо приходилось — но нечасто, и ненамного более. Господи, неужто я на него похож... иногда? Неужто проявляю столь же упертую, затверженную немощь? Он проглотил четыре коктейля. Устроил бессмысленную свару с метрдотелем. Официант ответил тем, что вручил ему раскаленную тарелку с супом. Медоубрук опрокинул огненное варево себе на колени и издал вопль такой чудовищной силы, что ресторанный кот (сонный разжиревший перс) ломанулся, как камикадзе, прямо через стеклянную стенку, усеяв осколками весь вестибюль. Потом Кристофер удалился в сортир на двадцать минут, а когда прихлюпал назад, то тикал и щелкал, как счетчик Гейгера. В этот момент я заметил, что у него только одна ноздря. Порок имеет привычку оставлять след прямо на лице, чтобы все видели. В Лондоне, в ближайшем к дому винном магазине, работает чувак с носом цвета давленой клубники. Яего избегаю. Хожу в следующий винный, где у продавца все пока с носом в порядке... Теперь Медоубрук взялся за Шекспира. Быть или не быть. Завтра, завтра, завтра. Никогда, никогда, никогда, никогда, никогда. С отчаяния, и несмотря на все загогулистые зигзаги, несмотря на алфавитный винегрет моего алкотона, я переключился на скотч. Тут вернулся Филдинг. Медоубрук стал махать кредитной карточкой и громогласно заявил, что за ужин платит он. Только, предупредил он, суп не считать. Карточку ему вернули на серебряном подносе. Аккуратно разломанную на четыре части.
— Умираю, — сказал Медоубрук.
— Бог ты мой. Пошли отсюда.
Это был я. Уже на ногах. Филдинг тоже встал.
— Свободен, Крис, — проговорил он и извлек из бумажника две пятидесятки.
Когда таксомотор петляет между небоскребами, появляется ощущение, обостренное ощущение (а как иначе?) ничтожности всех человеческих помыслов — в Нью-Йорке, где всегда чувствуешь высоту и тяжесть вышестоящих структур. Власть, целеустремленность, значимость — все там, наверху. Никак не здесь, внизу. Бог зажал нью-йоркские колонны между пальцами и как следует потянул. Так что земля должна чувствовать себя опущенной. Я сижу в такси, куда-то еду, командую при помощи денег. Мой голос более весом, чем у людей, которых я вижу из окна машины, у кочевников, перекати-поле. Их голос абсолютно невесом. Двадцать третья и шныряющие псы.
Теперь я абсолютно точно знаю, что Селина не спит с Алеком Ллуэллином — по крайней мере, в данный момент, плюс еще какое-то время. Чем больше я об этом думаю, тем больше убеждаюсь, что был не прав насчет крошки Селины. На самом деле она мне верна. Да, она ведет себя так, будто неверна мне. Как будто гиперневерна. Но она ведет себя так, поскольку знает, что мне это нравится. (Почему мне это нравится? Точно же нравится, правда? Почему тогда не нравится?) Селина лишь старается мне угодить. Вот если бы она действительно мне изменяла, то вела бы себя по-другому, правда? Тогда б она вела себя, как будто верна мне, а уж этого за ней точно никто не замечал. Очень утешительно. Да ладно, новость-то хорошая.
— Алло, — осторожно произнес я, думая, что это Лорн или Медоубрук, или телефонный Франк.
— Джон? Это Элла Ллуэллин. Я звоню, потому что... по-моему, ты должен это знать. Боюсь, новость плохая.
Да ладно тебе, Элла, со мной-то зачем этот тон. Мы же как-то разок перепихнулись — помнишь, на лестнице? — когда Алек отрубился на кухне.
— А, Элла, привет. Ну, давай, говори, — сказал я и приготовился к худшему.
— Алек в тюрьме, в Брикстоне. Дело послали на доследование. К этому уже давно шло. Он просил, чтобы я тебе передала.
Плохая новость? Плохая? Да известие— просто зашибись. И прежде чем хитрая мордочка Селины опять смогла узурпировать мой внутренний взор, я ощутил прилив чистейшей, невиннейшей радости, что мой самый близкий, самый старый друг попал в такую серьезную передрягу. Ведь так приятно, когда равный тебе низвергается. Знакомое ощущение? Правда же, просто восторг. И не стыдитесь, если есть возможность не стыдиться. Теперь Алек никуда не денется, не сбежит, не исчезнет, не вырвется на свободу. Не взлетит туда, к ним. А должен будет остаться здесь, со мной. Даже еще ниже, гораздо ниже.