Леонардо да Винчи - Гастев Алексей Алексеевич. Страница 112

Кажется, прав тот мудрец, который считает, что великому человеку вместе с другими преимуществами судьба дарует исключительную способность забвения или умышленной слепоты, помогающую ему сохранить спокойствие духа перед лицом ужасных несчастий, поражающих всех без разбора. И вот уже воображение Мастера колеблется между скачущей фигурой коня и спокойно идущей, склоняясь к изначальному проекту, приготовленному в свое время для Сфорца, хотя с изменениями: кто прежде имел вид гордого всадника, теперь простирается ниц, и копыта поднятой на дыбы его неприятелем лошади ему угрожают, в то время как остальные из Сфорца, его родственники, в виде пленных воинов привязаны к окружающим основание памятника колоннам и сгибаются под тяжестью антаблемента.

Впрочем, и в более благоприятных обстоятельствах люди собою полностью не распоряжаются. Леонардо остается гражданином Флоренции, чьи магистраты удерживают над ним власть; в этом городе сохраняется большая часть его денег, а именно – в кассе монахов госпиталя Санта Мария Нова; во Флоренции Леонардо имеет друзей и отягощен воспоминаниями молодости; наконец, он имеет там братьев, с которыми соединяется прочными узами имущественной тяжбы, поскольку от наследства Пьеро да Винчи они отказываются отделить его законную долю. Поэтому Леонардо прикреплен равно как к Флоренции, так и к Милану, и обращается между двумя городами наподобие ткацкого челнока. А чтобы лучше представить частоту обращения, уместно привести расписание его путешествий:

1506 год, 30 мая – уезжает в Милан.

1507 год, 5 марта – вновь во Флоренции, но в июле – Милан, тогда как в сентябре опять во Флоренции.

1508 год, сентябрь – Леонардо в Милане.

1509 год, март – снова во Флоренции.

Начато в доме Пьеро ди Браччо Мартелли, марта 22 дня 1509. И это будет сборник без порядка, извлеченный из многих листов, которые я переписал здесь, надеясь потом распределить их в порядке по своим местам соответственно вещам, о каких они будут трактовать. И я уверен, что, прежде чем дойду до его конца, мне придется повторять одно и то же по многу раз; а потому, читатель, не пеняй на меня, ибо предметов много и память не может их сохранить и сказать: об этом не хочу писать, ибо писано раньше; и если бы я не хотел впасть в подобную ошибку, необходимо было бы в каждом случае во избежание повторений всегда перечитывать все прошлое, и в особенности в случае долгих промежутков времени от одного раза до другого при писании.

Молодость, а отчасти и зрелость испытывают удручающее томление от неизвестности будущего, которым возможно овладеть и правильно распорядиться единственно с наступлением старости. Однако преклонный старческий возраст имеет свои недостатки, и тут прежде другого называют ослабление памяти, которое – стоит ли пояснять – не имеет малейшего отношения и сходства с благородной способностью направленного забвения, этого лекарства души. Здесь мы имеем дело с чистой порчей или убытком, распространяющимися на все области деятельности. Так, более трудно становится сохранять вершу в целости, придерживая топорщащиеся прутья, чтобы не расплелись и не разрушилось сделанное прежде. Если же некоторые старики освобождаются от излишнего груза, оставляя в котомке необходимое, – неприкрепленность к месту, хотя дает некоторое освобождение духа, приносит и неприятности, поскольку тончайшие теории не удерживаются прочно в воображении, а рукописи, оставленные иной раз без надежного присмотра, рассеиваются и пропадают. Что касается нынешнего пребывания во Флоренции, помимо упомянутого переписывания отрывков и составления сборника без определенной направленности и цели, внимание Леонардо занято тяжбою с его братьями вместе с прибавившимся обстоятельством: скончавшийся вдовым и бездетным Франческо да Винчи, испытывавший при его жизни особенное расположение к старшему племяннику, оставил ему по завещанию неравномерно с другими, чем возбудил встречный иск с их стороны.

Если Леонардо подолгу беседует с Пьеро Мартелли, наиболее образованным и сильным в математике из приютившего его семейства, но не обижает молчанием и менее сведущих, тут отчасти причиною способность сочувствия, когда владеющий ею легко приноравливается к каждому человеку, кто бы он ни был. Так, много времени Леонардо уделяет Джованфранческо Рустичи тридцати шести лет, скульптору, арендующему помещение в доме Мартелли. О нем его соотечественники отзываются как о человеке приятном и любезном, тогда как Вазари упоминает о его причудах, поясняя, что никто больше его не любил животных:

«Он так приручил дикобраза, что тот лежал под столом, точно собака, а иногда жался к ногам, отчего приходилось их подбирать. Был у него орел и был ворон, который говорил множество слов так чисто, будто человек. Занимался он чернокнижием, – продолжает Вазари, – чем, как я слышал, наводил жуткий страх на своих слуг и домашних. Он выстроил помещение вроде грота, в котором держал много змей, точнее говоря, гадов; а так как выйти оттуда они не могли, величайшее удовольствие ему доставляло смотреть, особенно летом, на дурацкие штуки, которые они там выделывали, и их ярость». Правду говоря, странной была эта любовь и странный человек Джованфранческо Рустичи.

В частных домах Флоренции находилось много глиняных коней небольшого размера с сидящими на них всадниками и поверженными ниц фигурками неприятельских воинов, и все они были сделаны Джованфранческо Рустичи и раздарены автором его друзьям, ибо, замечает Вазари, был он не в пример большинству ему подобных человеком добрейшим, не скупым и не жадным. Такие люди редко если встречают ответную щедрость со стороны тех, кого они облагодетельствовали как могли, да они на это и не рассчитывают. И все же случается, что они бывают разом сторицей вознаграждены за все их добрые дела.

Когда Леонардо в этот раз прибыл во Флоренцию из Милана, Джованфранческо преподнес ему скульптуру из обожженной глины, всем, помимо размеров и расцветки, повторяющую с большой точностью «Битву за знамя», ловко выхватывая, можно сказать, изумительное произведение у готовящихся им завладеть уничтожения и бренности. Имея возможность сравнения, нетрудно было бы вообразить, что вышеупомянутые глиняные кони, находящиеся в различных домах у обывателей, частично есть изобретение Мастера, взятое Джованфранческо, может быть, из «Волхвов», сохранившихся недоступно для постороннего глаза в гардеробной у Бенчи, поскольку этот Рустичи как человек благородного происхождения вхож был, куда другие не вхожи. А разве иные из глиняных коней, молотящих копытами над неприятелем, не созданы под впечатлением от первой восковой модели миланского Коня? Правда, здесь есть одна трудность, что, если человек не был в Милане, никакое благородство происхождения ему не поможет, когда не видел самую вещь.