Леонардо да Винчи - Гастев Алексей Алексеевич. Страница 113

Итак, консулы цеха менял заказали Джованфранческо Рустичи бронзовые фигуры для Баптистерия – проповедующего Иоанна Крестителя и слушающих фарисея и левита, – Леонардо же взялся ему помогать. Это в то время, когда Флоренция не располагает ни одним полностью законченным произведением Мастера, помимо отлитых им в юности гипсовых головок; а что есть незаконченного, разрушается, как живопись в Палаццо, или недоступно для посетителей подобно «Волхвам».

Однако по природе все так устраивается, что недостаток в одном восполняется каким-нибудь соответствующим ему избытком. Между учениками Джованфранческо Рустичи, хотя он сам был скромным учеником относительно Мастера, находился сын одного ювелира Бартоломео или, как сокращают в Тоскане, Баччо. По отцу его следовало называть Баччо ди Микеланджело, но из ненависти к знаменитому Буонарроти он этого не пожелал и был известен как Баччо Бандинелли. Между тем Леонардо, познакомившись с рисунками этого Баччо, их расхвалил, чем отчасти заслужил его бесконечную преданность.

Имея, по-видимому, как образец Леонардова «Св. Иеронима», Баччо, сообщает Вазари, вылепил из воска фигуру этого кающегося пустынника высотою в полтора локтя, совершенно иссохшую, так что на ней были видны изможденные мышцы и большая часть жил, натянутых на кости, и сухая морщинистая кожа. «Эта работа, – говорит знаменитый биограф, богатый всевозможными сведениями, – была выполнена так тщательно, что все художники, и особенно Леонардо, признали, что никогда ничего лучшего и с большим искусством выполненного в этом роде видано не было». Так вот, благодаря рвению людей, как этот Баччо или Джованфранческо Рустичи, достаточно оказывалось заботящихся о распространении и сохранении в веках славы величайшего из флорентийских художников. И даже если бы все его работы без исключения разрушились и исчезли, он был бы известен и почитаем потомками не меньше, чем какой-нибудь Фидий, от которого также не осталось достоверных работ. Остается добавить, что не переведенная в более долговечный материал восковая скульптура Баччо Бандинелли затем бесследно исчезла, тогда как ее образец, то есть «Св. Иероним» Леонардо, невредим и существует поныне; но это не наносит большого ущерба справедливости высказанных здесь соображений.

Некто говорил, что на его родине появляются на свет самые странные вещи в мире. Другой ответил: «Ты, родившийся там, подтверждаешь, что это правда, странностью безобразного твоего облика».

Старательный Баччо был вместе человеком без меры тщеславным и склочным, и многие его избегали и опасались. Однако Леонардо при его наблюдательности и знании людей, как говорится, закрывал на это глаза, а неумеренными похвалами только разжигал тщеславие и самонадеянность этого Баччо. Так что, помимо тончайшего сочувствия, Мастеру были свойственны еще и пристрастия.

Вместе с Салаино и Зороастро с его некромантией доброжелательством Леонардо пользовался известный Джованни Антонио Бацци, которого с ранней молодости называли Матаччо, то есть Безумный, или Сумасброд, а впоследствии он присвоил себе постыдное прозвище Содома, и так оно за ним осталось. Когда Леонардо, находясь в Милане, работал в трапезной делла Грацие, Матаччо появился возле монастыря на низкорослом осле; ноги всадника достигали земли, и, так как он ими нарочно двигал, со стороны представлялось, будто бы у животного шесть ног; что касается внешности самого Матаччо, то если бы он был настолько миловиден, как Салаино, этого не удалось бы проверить, поскольку его лицо находилось в беспрерывном движении, как и у обезьяны, которую он имел при себе обученной различным проделкам. Также невозможно было узнать от этого Джованни Антонио что-нибудь достоверное о других его качествах путем расспросов: для ему подобных язык является орудием лжи и напрасного бичевания воздуха, редко если они его применяют для сообщения истины. Когда Матаччо находился в помещении трапезной, отличавшейся превосходной акустикой, здесь раздавались непристойные песни и всевозможные дурацкие шутки и выкрики, хотя Мастер, случалось, с ним разговаривал. О чем, однако же, беседовать с таким человеком?

В Верчелли, откуда он был родом, Джованни Антонио Бацци обучался живописи и в Милане намерен был совершенствоваться в этом искусстве. И что удивительно – Марко д'Оджоне, с исключительным прилежанием и робостью копируя Мастера и оставаясь возле него долгое время, достигал меньшего сравнительно с этим Матаччо, или же Содомой, который, не считаясь в числе учеников, не внося платы за обучение и не отличаясь старательностью, впитывал и затем излучал посредством своих произведений довольно тонкие качества Леонардовой живописи, недоступные другим подражателям, и впоследствии прославился как наиболее даровитый. Законные дети художника, какими наравне с произведениями можно назвать его учеников и помощников, бывают иной раз менее счастливы, чем эти приблудные.

В компанию друзей Леонардо хорошо добавить еще Пьеро ди Козимо, проводившего, по удачному выражению Вазари, свою странную жизнь в странных фантазиях: «Он часто ходил наблюдать животных или растения, или другие какие-нибудь вещи, которые природа нередко создает странно и случайно. Иногда же он долго рассматривал стенку, в течение продолжительного времени заплеванную больными, и извлекал оттуда конные сражения, невиданные фантастические города и обширные пейзажи». Если сюда прибавить упоминавшуюся прежде колесницу Смерти, тайно изготовленную Пьеро ди Козимо в Папской зале Санта Мария Новелла, следовавших за ней в триумфальной процессии лошадей, отобранных между самыми худыми и изможденными, и мертвецов, их оседлавших, – всего этого перечня выдумок, возмутительных или ужасных привычек, смехотворных привязанностей и прочего будет достаточно, чтобы определить в поражающем с первого взгляда разнообразии то общее, что крепко соединяет и связывает отдельные лица в круге Леонардо да Винчи.

Кажется, вернее всего назвать это общее странностью. Прежде, хотя и по сию пору между людьми искусства таких большинство, можно сказать, подавляющее, живописцы старались из всех сил, и многим это хорошо удавалось, ничем не отличаться от остальных. Впрочем, в естественном и понятном желании быть как все ровно ничего странного, и многие, нарочно теряясь в толпе, оберегают свою безопасность. Но случается, что подавляемое меньшинство, будучи многократно осмеяно, уничтожаемо и различными жестокими средствами принуждено к соглашению, внезапно одерживает верх. Такой оборот оказывается одинаково неожиданным для победителей и побежденных, но с известного времени некоторые живописцы открыто заявляют и даже бахвалятся желанием быть не как все, чего они и добиваются каким-нибудь способом, относящимся ли к их искусству, манерам или внешности, это по-разному. Отсюда пошла распространяться ужасная лихорадка разнообразия, которая впоследствии привела к тому, что живописцы, скульпторы и музыканты из порядочных граждан превратились в каких-то изгоев между соотечественниками, в странников и странных людей.