Леонардо да Винчи - Гастев Алексей Алексеевич. Страница 125

Но как нету малейшего груза, тяжесть которого сколько-нибудь не оттягивала бы книзу укрепленный на опорах канат, так каждая жизнь в своей изумительной совершенной законченности непременно меняет положение метафорического каната, протянутого из прошлого в будущее. Если же при повороте внезапно вспыхивает сильнейшим блеском поверхность Коня, отлитого из металла воображения, так же другой раз возможно увидеть как бы множество водяных пузырьков наподобие августовской росы, оседающей рано утром на паутине, но осевших на пеньковом плетении воображаемого каната, – драгоценную испарину мироздания, иначе говоря, деятельность многих людей, совокупно направляющих историю к ее цели.

Смотри же, надежда и желание водвориться на свою родину и вернуться в первое свое состояние уподобляются бабочке в отношении света. Так же и человек, который, всегда с непрекращающимся желанием, полный ликования, ожидает новой весны, всегда новых месяцев и новых годов, причем кажется, что желанные предметы слишком медлят прийти, не замечает, что собственного желает разрушения. И желание это есть квинтэссенция, дух стихий, который, оказываясь заточенным душой человеческого тела, всегда стремится к пославшему его. И хочу, чтобы ты знал, что это постоянное желание – спутник природы, а человек – образец мира.

Тем более похвальны скромность и смирение, когда кто-нибудь, выдающийся из общего ряда, признает, что отчасти формируется и создается другими.

– Медичи меня создали и разрушили, – говорил Леонардо, извещаемый будто бы звоном тревожного колокола о плачевном состоянии своего здоровья. Какое ему утешение, что Джулиано сам тяжко болен, о чем свидетельствуют румянец на щеках, раздирающий кашель и другие известные признаки? В этих условиях брак представляется самоубийственным, однако же Медичи, которые и себя не щадят, из-за тщеславия на это решаются.

Джулиано Медичи Великолепный уехал 9 января 1515-го на заре из Рима, чтобы сочетаться браком со своей невестой в Савойе. И в тот же день была кончина короля Франции.

Принцесса Филиберта Савойская приходится близкою родственницей наследнику французской короны, так что петля, которой судьба перетаскивает выдающихся мастеров из одного стада в другое, изготавливается к радости нового короля и огорчению итальянцев.

Впрочем, вместо Леонардо в Савойю покуда направляется один миланец из его подражателей, а именно Чезаре да Сесто, последнее время находившийся возле Мастера в Риме. Не желая огорчать невесту изображением недавней любовницы, Джулиано оставляет «Джоконду» вместе с ее живописцем в их помещении в Бельведере. Тем более картина, по-видимому, еще не окончена, так как Мастер то и дело вносит изменения и поправки, хотя и малозаметные для постороннего человека.

Однако вечная эта недостижимость стала его сильно изнурять: Ахиллес делает шаг – черепаха отдаляется на полшага; расстояние сокращается, но законченность не наступает. И тут живописца внезапно посещает отчаяние, когда он, кажется, не имеет силы далее продвигаться, чувствуя незнакомые ему прежде усталость и лень. Этому способствует неудержимое трясение правой руки, хотя Мастер работает левой, из-за постоянного напряжения сдерживания утомление наступает быстрей. Так что исключительные качества и всесветная слава произведения, пригодного быть завершением и итогом настолько удивительной деятельности, дались нелегко – ведь, если кто нездоров, тому приходится избегать всякого чрезмерного усилия. Спустя восемь месяцев после кончины Людовика король Франциск [53] напал на Милан с целью вернуть его Франции, и 14 сентября противники сходятся для ужасного кровопролития.

Маршалу Тривульцио, который участвовал в стольких сражениях, сколько Леонардо анатомировал трупов, а именно более тридцати, все другие представляются детской игрой сравнительно с побоищем при Мариньяно. Тогда схватились между собою пятьдесят тысяч французов и столько же швейцарских солдат, нанятых Максимилианом Сфорца для обороны Ломбардии, то есть громаднейшие толпы людей, как это бывало в древности в войнах какого-нибудь Аттилы. Но ведь в древние времена сражались копьем или палицей, и шум от них невелик, тогда как нынешнему французскому войску приданы 72 тяжелых орудия, ревущих, как медведи на травле, и небо и земля трепещут и содрогаются. Только луна, удалившись в смущении за горизонт, принудила сражающихся к краткому отдыху. Солдаты падали от усталости там, где находились, не выпуская из рук оружия; двадцатилетний король, в рваной одежде и грязный, как трубочист, от порохового дыма и копоти, свалился на пушечный лафет и заснул в нескольких шагах от швейцарцев, задремавших с такой же внезапностью. Но чуть развиднелось, люди протирают глаза и битва возобновляется. И все же, хотя французское войско утратило двадцать тысяч убитыми, ни один итальянец не решился пожертвовать жизнью и защитить отечество, доверенное наемным швейцарцам. Постыдный обычай, сделавший Италию игрушкою в руках государей, приманкою алчности иностранцев и их тщеславия, оказался важнейшей причиной проигрыша при Мариньяно, когда герцогу Максимилиану Сфорца пришлось отказаться от суверенитета в Ломбардии в обмен на ежегодную пенсию от короля.

Все эти события существенным образом отозвались на участи Мастера – петля настигла его в Болонье, французский король и папа, чью свиту украшал Леонардо, съехались для переговоров. Полагавший себя сувереном всего христианского мира и встревоженный участью государств полуострова, папа, чтобы расположить настолько могущественного вассала в свою пользу, захотел сделать королю какой-нибудь драгоценный подарок. Король, когда его спросили, недолго раздумывая, назвал Лаокоона, незадолго до этого найденного в Риме, в огородах на Эсквилинском холме. Прежде в подобных местах находили останки мучеников за христианскую веру, а теперь земля, откликнувшись на пожелания людей, увлеченных искусством своих наиболее далеких предшественников, отдавала им древние статуи.

Папа изобразил на лице приятнейшую улыбку и сказал королю, что лучше передаст ему мастера, который в своих произведениях не уступает древнейшим художникам.