Кононов Варвар. Страница 8

Он спросил об этом, но Дайома только рассмеялась. Но как-то потом заметила, что с людьми все обстоит не так легко и просто. У человека, даже у самого злобного из стигийских магов, даже у жестокого поклонника Нергала, есть душа – в этом и заключается его отличие от зверя. Светлые боги даровали людям не только разум, а еще и мужество, чувство прекрасного, умение любить и ненавидеть, гордость, самоотверженность, тягу к непознаваемому, юмор, наконец; все это дивным образом упорядочено в человеке и приведено в гармонию с великим искусством. Все это и многое другое, плохое и хорошее, и составляет душу человеческую – вечную ауру мыслей и чувств, расстающуюся с бренным телом в миг смерти и отлетающую на Серые Равнины, чтобы ожидать там Последнего Суда. И столь сложна и непостижима субстанция души, что немногие из мудрых магов и могущественных демонов рискуют прикоснуться к ней, извлечь из тела человеческого и переселить в иную тварь. Ну а уж создание новой души подвластно только светлым божествам!

Слушая рассуждения своей новой подруги, Конан прикрывал лицо ладонью и ухмылялся. Сам он, безусловно, богом и чародеем не был, но извлек немало душ из бренной плоти своим мечом и топором и наплодил, быть может, не меньше – если считать, что те красотки, которые делили с ним ложе от Аргоса до Уттары, не были все поголовно бесплодными. Есть, выходит, вещи, в которых люди равны богам!

Он начал расспрашивать Дайому о ее слугах, о прелестных служанках, о воинах в доспехах из черепашьих панцирей, о поварах и садовниках, цирюльниках и массажистах, музыкантах и танцовщицах. Выяснилось, что все они произошли от животных и птиц, а следовательно, и душ никаких не имеют – так, одна видимость, фантом человека, но не человек. Дайома утверждала, что, с помощью светлого Митры и луноликой Иштар, она могла бы сотворить и души, но только немного, три, четыре или пять, ибо ее чародейная сила тоже имеет свой предел. Душа, говорила она, материя тонкая, связанная неощутимыми эманациями с Предвечным Миром и всей огромной Вселенной; а потому легче уничтожить горный хребет или осушить море, чем создать одну душу – столь же полноценную, как та, что появляется на свет с первым младенческим криком.

Конан успокоился, решив, что превращение в медведя, кабана или волка ему не угрожает. Десять дней он пил и ел, делил с Дайомой ложе и не думал ни о чем ином. Другие десять дней он прогуливался по возрожденному острову, не приближаясь к бухте, где торчали на рифах останки «Тигрицы». Еще он ел и пил, почти с таким же аппетитом, что и раньше, и не пренебрегал опочивальней своей рыжеволосой возлюбленной. Но потом его потянуло к морскому берегу, к обломкам корабля, к рифам, у подножий которых упокоился его экипаж, восемьдесят с лишним молодцов с Барахского архипелага. Конечно, были они ублюдками и насильниками, проливавшими кровь людскую, как водицу, но все-таки и у них имелись души… И, вспоминая об этом, Конан делался хмур и мрачен. Десять следующих дней он больше пил, чем ел, и наконец собрался справить тризну по погибшим товарищам.

А справив ее, пошел на неверных ногах к середине острова, забрался на высокую скалу и долго с тоской глядел в морскую даль, сам не зная, чего ищет. Жизнь на острове была такой спокойной, такой тихой, такой изысканной – и такими сладкими были объятия Дайомы, такими медовыми ее поцелуи… Он чувствовал, что сам превращается в медовую ковригу – из тех, коими торговали вразнос на базарах Кордавы и Мессантии по паре за медный грош.

И это ему не нравилось. По правде говоря, он предпочел бы стать медведем, кабаном или волком-оборотнем.

Что-то коснулось сознания Кима, что-то странное, неощутимое, словно за плечом его стоял невидимый читатель и перелистывал еще не написанные страницы. Но почему ненаписанные? Раз придумано, значит, написано! Раз улеглось в голове, слово за словом, строчка за строчкой, значит, уже существует… «Конечно, существует, – подумал он, – но текст никому не доступен, кроме почтенного автора. И если кажется тебе, что кто-то роется в мозгах, подглядывает и читает, то это блажь! Иллюзия от всех случившихся переживаний и стрессов! Может, у него и в самом деле трещина на темечке?»

С этой мыслью Кононов заснул, а утром его отвезли на рентген и, просветивши в фас и профиль, гипотезу трещины не подтвердили. Плечо у него побаливало, в ребрах постреливало и кололо, но в голове наблюдалась полная ясность, и доктор позволил Киму встать и прогуляться до курилки. На лавочке в тесном помещении сидели восемь человек, все больше парни и девицы с разнообразными травмами, и Кима тут встретили словно родного – не иначе как стараниями Кузьмича. Угостили фантой, дали пачку сигарет «LM» и попросили рассказать, скольких бандитов он пришиб, спасая Аллу Пугачеву, как перестреливался с бандой киллеров и как прикончил снайпера, который прятался за шестисотым «мерсом». «Народ жаждет сказок», – понял Ким и рассказал, о чем просили. Фантазия у него была богатой.

После обеда, когда он дремал под действием таблетки и диетического рагу из овощей, дверь в палату отворилась, пропустив дежурную сестру в халатике и накрахмаленном чепчике. Вид у нее был слегка ошалелый – возможно, по причине жары и трудового энтузиазма.

– Больной Кононов! – вскричала она тоненьким голоском.

– Я! – отозвался Ким, приподнимаясь в постели.

– К вам посетитель. – Сестра критически оглядела Кима и добавила: – На вашем месте я бы умылась, причесалась и припудрила под глазом. Вид у вас какой-то встрепанный.

– Умоюсь, – пообещал Ким. – Но пудры у меня нету и причесаться никак – повязка мешает.

– Ну ладно, идите… герой… – На губах сестры заиграла улыбка.

– А куда?

– Куда, куда… В гостевой холл! Слева от входа в отделение, у лестницы, за фикусами!

Ким встал, плеснул на лицо воды, выбрался из палаты и зашагал извилистым больничным коридором. Седьмую городскую, нынче – имени Бориса и Глеба, строили лет двадцать назад по модерновому чешскому проекту. В середине здания был ствол в пятнадцать этажей, с лифтами, площадками и лестницей, а от ствола отходили пять корпусов, изогнутых латинским «Z». В корпусных этажах располагались отделения, по пять на каждом уровне, и двери относившихся к ним коридоров выходили на кольцевую площадку, к лифтам. Площадка эта у лестницы расширялась, образуя нишу, отгороженную шестью кадками с фикусами; там находились диванчик и два кресла красной искусственной кожи, журнальный столик без одной ноги и треснувшее зеркало. Это и был гостевой холл – место, где пациенты встречались с родными и близкими под сенью фикусов.

Но близких, не считая школьных да институтских друзей и коллег-писателей, у Кима Кононова не было, а из них никто не ведал о постигших его неприятностях. И потому, продвигаясь в сторону холла, он находился в состоянии задумчивости – гадал, кто же этот таинственный посетитель, молодожен Николай или милицейский чин, желавший побеседовать приватно. Например, о шестисотом «Мерседесе» цвета мокрого асфальта или о Генке-костоправе с Энгельса…

Ким просочился в узкий проход меж фикусными кадками, поднял глаза и застыл с раскрытым ртом. Чудное видение, поднявшись с кресла, двигалось ему навстречу – высокая девушка с гибким станом, с формами соблазнительными и в то же время девственно-строгими. Лицо ее пленяло: большие зеленые глаза, пунцовые губы, нежный атлас щек и водопад рыжих кудрей, струившихся по плечам. Правда, воздушный хитончик отсутствовал, но платье, заменявшее его, не скрывало стройных ног и в меру полных бедер, а что до живота, груди и лона, то Ким не сомневался, что и они прекрасны, словно у богини Иштар. Дайома, очаровательная фея! Ожившая Дайома стояла перед ним!

Она заговорила, и, еще не понимая смысла сказанного, а только слушая ее мелодичный решительный голосок, Ким понял, что погиб. Для этой красавицы он был готов на все! Решительно на все! Вырвать печень зловредному магу, потягаться силой с демоном и забодать «Мерседес» со всей бандитской шайкой! Даже написать поэму… Ким Кононов – трахнутый любовью Медный Всадник…