Французский сезон Катеньки Арсаньевой - Арсаньев Александр. Страница 34

Этой моей особенности удивлялся еще мой покойный муж. И не торопил, не навязывал, дожидался с присущей ему тактичностью, когда я сама дойду до той или иной идеи или решения.

Поэтому к идее Дюма я была просто-напросто не готова.

Поймите меня правильно, я не оправдываюсь, просто… Хотя, нет. Я именно оправдываюсь, потому что наделала массу ошибок, и лишь теперь могу себе в этом признаться.

И на этом признании мне хочется закончить эту главу. Кому-то она вообще могла показаться лишней, но только не мне.

ГЛАВА ДВАДЦАТАЯ

Но коли уж я настроилась на такой саморазоблачающий тон, то скажу и о том, что многое из того, что было сделано мной в последующие дни, я совершила в силу какого-то безумия. Видимо, болезнь, которой я не дала завладеть своим телом, проникла в мой мозг и, укоренившись там, завладела моим сознанием.

Как иначе объяснить тот факт, что я отправилась в поисках истины в тот самый монастырь, настоятельница которого сыграла столь неприглядную роль в истории с Дюма.

Но была и еще одна причина, заставившая меня поступить таким образом.

На похоронах Карла Ивановича я повстречала Павла Игнатьевича. На лице его было написано такое страдание, что я не решилась бы нарушить его скорбного уединения, но он сам подошел ко мне и заговорил первым.

– Как вы поживаете? – спросил он меня с таким несчастным видом, что я моментально позабыла о своих на него обидах, и ответила со всей возможной доброжелательностью.

– Меня очень расстроила вся эта история с Дюма, да и к Карлу Ивановичу я была по-своему привязана…

– Да, Карл Иванович… – вздохнул он. Богатырь наш германский… А что касается Дюма, то я и сам чувствую себя виноватым перед ним. Нехорошо все это вышло…

– Да, тем более, что для подобного с ним обращения не было никакой причины.

– Отойдем немного, – предложил он мне, оглянувшись по сторонам. И мы отошли подальше от свежей могилы, и от большой группы провожавших Карла Ивановича в последний путь людей.

– Мне хочется объяснить вам, почему я поступил… таким образом. Хотя, как вы понимаете, мне нелегко было это сделать. Мне ваш француз и самому понравился, и я бы сам с удовольствием задержал его еще на недельку в нашем городе… Но… – Павел Игнатьевич замолчал, словно подбирая слова, или сомневаясь, стоит ли говорить со мной столь откровенно.

Но общая атмосфера печали, которая сродни исповедальной, заставила его излить мне душу.

– Настоятельница прислала губернатору письмо… Сам я его не читал, но, судя по реакции Игнатьева, в нем она не пожалела красок, живописуя часы вашего пребывания в ее обители.

– Богом клянусь… – попыталась я возразить, но Павел Игнатьевич только махнул рукой.

– Черт меня дернул направить вас именно к ней. Как будто мало у нас других монастырей, да хоть бы и в черте города, – кивнул он в сторону монастырской ограды, примыкавшей к самому кладбищу. – А ведь знал, что женщина она суровая, если не сказать фанатичная. Монахинь держит в строгости и себе не позволяет никаких послаблений.

– Мне так не показалось. Во всяком случае… – снова попыталась я вставить несколько слов, и снова мне это не удалось.

– Какое теперь это имеет значение? Я бы замял это дело, но она пообещала копию своей вирши направить в министерство иностранных дел и московскому губернатору. И тогда можно было бы поставить крест на самом пребывании Дюма в России. И только личная просьба Игнатьева не выносить сора из избы и его обещание выслать француза из города заставили ее отказаться от этого намерения.

– Можно подумать, что Дюма пытался совратить саму эту ведьму, – вырвалось у меня, и я сама испугалась собственной злобы.

– Бог ее простит… – с удивлением посмотрел на меня Павел Игнатьевич. – И вот, что мне еще хотелось бы вам сказать, Екатерина Алексеевна. Губернатор, мягко говоря, вам не благоволит, так что ваше там присутствие… – полицмейстер вновь замялся, – боюсь, сыграло во всей этой истории едва ли не решающую роль. Или стало той последней каплей, в результате которой и последовало столь суровое распоряжение.

– Я в этом не сомневалась.

– А человек он тяжелый, – он еще раз оглянулся, – и обид не забывает. Так что… сами понимаете.

– Я, кажется, не сделала ничего противозаконного.

В ответ на это, Павел Игнатьевич только тяжело вздохнул:

– Не дразните гусей, Екатерина Алексеевна. Добрый вам совет.

В конце концов он был человек подневольный, и при своей должности и так позволил себе многое. И я сдержала поток готовых сорваться с губ слов и перевела разговор на другую тему:

– Пойдемте помолимся за упокой Карла Ивановича.

– С удовольствием.

– Мне кажется, никто не сможет его заменить. Кстати, кто назначен на его должность?

– Вы его не знаете. Некий Шамаев…

– Вот как? – с трудом скрыла я удивление. – И что это за человек? Насколько мне известно, в Саратове такого врача нет. Вернее, не было до последнего времени.

– Да, он из Москвы, – кивнул Павел Игнатьевич.

– Как же он оказался у нас?

– Переехал на место жительства, а Карл Иванович в некотором смысле составил ему протеже.

– Вот как? Они были знакомы?

– Не думаю, но вы же знаете… то есть знали, – поправился он, – какой человек был Карл Иванович, каждому готов был помочь…

– Значит… делом Константина Лобанова теперь будет заниматься он?

– Лобанова? Каким делом? А никакого дела нет. Ни дела… ни тела, как говорится. – скаламбурил он. – Мы бы конечно произвели вскрытие на всякий пожарный… но пожар сделал это за нас.

Никогда – ни до, ни после этого не замечала за ним пристрастия к каламбурам, а тут – словно прорвало.

– Да, честно говоря, большой нужды в нем и не было. И без вскрытия все понятно.

– Вот как? И какова же причина его смерти?

– Сердце, – Шамаев в этом не сомневается. – А вам, – усмехнулся он, – поди снова убийство мерещится?

Неугомонный вы человек.

– Ну что же, надеюсь, он окажется хорошим врачом. – оставила я без ответа его вопрос.

– Я тоже. Всеволод Иванович, во всяком случае, от него в восторге. Шамаев за каких-то два дня буквально поднял его на ноги.

– А он… – отвела глаза я, – тоже болел?

– Да, какой-то мор нашел на моих подчиненных. Но теперь уже поправился и вернулся к исполнению обязанностей. Кстати, как себя чувствует наш герой?

– Петр Анатольевич? А вы разве его не видели? Он только что был здесь.

– Да? А я и не заметил. Ну, стало быть, пошел на поправку…

В этот момент его окликнули, и он со мной попрощался.

По пути домой я вся кипела от негодования. Самые наши мрачные с Петром Анатольевичем сбывались. Дело Константина Лобанова закрыто и правильность этого решения, судя по всему, ни у кого не вызывала сомнений.

– Сердце, – говорила я сама собой, что случается со мной довольно редко и свидетельствует о сильном возбуждении. – Надо же, как все просто.

И частично под впечатлением этого известия, а большей частью потому, что домой ехать мне не хотелось, я крикнула Степану:

– В…ский монастырь, и побыстрее.

Еще раз повторяю – это мое решение было каким-то наваждением. Ничем иным объяснить его не берусь, хотя в тот момент как-то его себе наверняка объясняла. Необходимостью увидеть настоятельницу или сестру Манефу? Теперь это уже не важно.

Но чего мне не хотелось в тот момент – я знаю совершенно точно. Не хотелось мне остаться наедине со своими вопросами. На которые у меня не было ответов. А вернувшись домой, я была на это обречена.

Не доехала до монастыря я буквально пары верст. Лопнула рессора, но так удачно, что грех было жаловаться.

До ближайшей кузницы можно было за несколько минут дойти пешком, поскольку она пристроилась на краю деревушки, той самой, рядом с которой произошла эта обычная дорожная неприятность.

И когда я это поняла, то отправила туда Степана. Через некоторое время он вернулся в самом лучшем расположении духа, так как нашел человека, который брался починить карету за ночь. Степан так торопился сообщить мне это радостное известие, что, не дождавшись лошадей, обратный ко мне путь вновь проделал пешком, а лучше сказать – бегом. И, судя по всему, мастер этот должен был появиться с минуты на минуту.