Французский сезон Катеньки Арсаньевой - Арсаньев Александр. Страница 36

– Я в этом уверена.

– Но это не так.

Она была настолько спокойна, что я не верила своим глазам.

– Вас, я вижу, его смерть не слишком расстроила?

– На все воля Божья, – ответила она с показным смирением, и перекрестилась.

И я не сразу нашлась, что ей ответить. Играть в ее игры мне не хотелось. И ее лицемерию я могла противопоставить только полное его отсутствие, поэтому, недолго думая, задала следующий вопрос:

– А зачем вы пытались убить Петра Анатольевича?

Она как будто ждала этого вопроса.

– Это вашего любовника что ли?

От подобного хамства у меня кровь прилила к вискам. Я еле сдержалась, чтобы не наброситься на нее с кулаками, и только понимая, что именно этого она и добивается, нашла в себе силы этого не сделать.

– Я вижу, моя личная жизнь для вас не секрет?

– Должна же я знать, кто разыскивает меня по всей губернии.

– Вы не ответили на мой вопрос.

– Какой?

Улыбка исчезла с ее лица, может быть потому, что она сделала неверный ход и сама это поняла. Признавшись, что знает Петра Анатольевича, она косвенно подтвердила и то, что в курсе совершенного на него покушения. То есть почти призналась в своем в нем участии. Потому что широкой огласки в городе это событие не получило. И несмотря на шаткость подобного утверждения, настроение у меня немного улучшилось. «Выигрывает в конечном итоге тот, у кого хватает терпения дождаться ошибки противника», – вспомнилась мне в эту минуту вычитанная где-то мысль.

– Если желаете, я его повторю.

– Не стоит, – уже с откровенной ненавистью произнесла госпожа Лобанова, язык не поворачивается назвать ее сестрой Манефой, – у меня хорошая память.

– В таком случае не посчитайте за труд на него ответить. А заодно расскажите мне, отчего умер Карл Иванович. Почему – я знаю, меня интересует диагноз.

Это был явный блеф, но похоже – я попала в точку.

– Вам кажется, что вы поймали меня в ловко расставленные сети, – словно прочитав мои недавние мысли, с наглой самоуверенностью произнесла она. – Так вот, дорогая моя, вы ошибаетесь. Это я поймала вас. И если до сегодняшней нашей беседы у меня еще были какие-то сомнения, то теперь я не питаю в отношении вас никаких иллюзий. И поэтому, – она вздохнула, – можете винить в этом только себя, но у меня просто нет иного выхода. Вы мне его не оставили. Хотя вас честно предупреждали…

При слове «честно» я не смогла сдержать усмешки.

– Что вас так забавляет? – спросила она сквозь зубы. – Или это у вас нервное?

– На что вы рассчитываете? – спросила я. – Что и мою смерть вам удастся списать на болезнь сердца?

– Позвольте по этому поводу оставить вас в неведении, – резко поднявшись на ноги, швырнула она мне в лицо и покинула келью.

Я могла утешаться тем, что мне все-таки удалось вывести ее из себя. И только этим, потому что иных поводов для радости у меня в тот момент не было.

Особенно после того, как звук задвигаемого засова на моей двери подтвердил мне, что мышеловка захлопнулась. И я уже начинала осознавать себя не слишком умной мышкой.

«Итак – попыталась подвести я печальный итог своей сегодняшней деятельности, – мне теперь достоверно известно, что Константина Лобанова умертвили. Известно мне и то, благодаря кому он покинул этот мир. Во всяком случае, с одним из соучастников преступления я только что имела почти светскую беседу. То, что она действовала не одна – не нуждается в доказательстве. Такое не под силу совершить одиночке. Но ни причины, заставившей этих людей поступить таким образом, ни способа, с помощью которого они добились желаемого, я не знаю. А в нынешних обстоятельствах, возможно, уже не узнаю никогда. А возможность передать кому бы то ни было эту информацию и вовсе проблематична.»

Свечка на моем столе почти догорела и судорожно агонизировала последние мгновенья. Через несколько минут я оказалась в полной темноте. Как в прямом, так и в переносном смысле этих слов.

Но темнота иной раз в деле не помеха, а то и помощник, если дело это – размышление. А именно в нем я нуждалась в ту ночь более всего.

Удивительная вещь – время. Я до сих пор теряюсь в ощущениях той ночи. С одной стороны, она показалась мне бесконечной, а с другой – пролетела, как одно мгновенье. Однажды я даже попыталась написать на эту тему стихотворение. Но дальше названия дело так и не продвинулась. Может быть, именно потому, что все, что выливалось в результате моих неоднократных попыток перенести на бумагу эти ощущения, было значительно хуже названия.

Поэтому в моем дневнике это стихотворение таким и осталось – состоящим из одного названия. И в таком предельно лаконичном виде оно меня вполне устроило. «Бесконечное мгновенье» назвала я его. И поставила несколько строчек многоточий. А потом убрала и их, перещеголяв таким образом съевших на лаконизме собаку японцев.

А начала я свои размышления с того, что сравнила все то, что услышала от Дюма, с тем, что произошло после его отъезда вплоть до последнего часа. И пришла к выводу, что теперь его идея уже не кажется мне абсурдной.

Более того, с каждым часом она казалась мне наиболее соответствующей тем абсурдным событиям, участницей которых я стала.

В моем сознании постепенно исчезло неразрешимое противоречие между понятиями «преступление» и «святая обитель». И я допустила, что они могут при определенных обстоятельствах совместиться и стать единым целым.

Нет, я не стала атеисткой, не поймите меня превратно. Просто то, что в зарубежной литературе я могла воспринимать давно, в российской действительности казалось мне невозможным. Я имею в виду «Монахиню» Дидро. Я ее прочитала еще девочкой, и несмотря на то, что испытала тогда громадное потрясение, ни на секунду не усомнилась в религиозности и праведности автора. Да, он описывает в этой книге чудовищные, почти сатанинские вещи, но это ни в коей мере не бросает тени на христианство в целом. Как благую весть и мировую религию.

И тот барьер, что не позволял мне поверить идее Дюма, как я поняла, существовавший во мне до той ночи, рухнул. И я допустила… Впервые за все это время, что он прав. И тогда многие запретные для меня вещи перестали меня пугать, и я не только предположила до той ночи для меня невозможное, но и пошла дальше. Подобно Петру Анатольевичу я стала подыскивать аргументы и факты, так или иначе подтверждающие версию Дюма. И нашла их немалое количество с невероятной и невозможной еще вчера легкостью.

Я уже не сомневалась, что существует некая общность людей, объединившихся на почве извращенной религиозной практики. Хлысты, скопцы, пока я не знала, как их правильнее назвать, но они свили себе гнездо в самом неожиданном и потому безопасном для них месте – в Божьем храме, в святой обители. И Костя Лобанов – безусловно чистый и искренне верующий молодой человек стал жертвой этой ширмы, приняв за святыню то, что святое место имело всего лишь местом действия.

И «мать-настоятельница» уже не могла обмануть меня своей показной святостью. «По делам судить» завещал нам Господь, а дела ее в полном смысле этого слова были богомерзкими. Я уже не сомневалась, что она тоже причастна к убийству Константина, Карла Ивановича, а может быть, и другим чудовищным преступлениям, которых могло быть сколь угодно много. «Волки в овечьей шкуре» – не о таких ли, как она сказано это?

И не больше ли истинной святости и соответствия заветам Христа в не всегда приличных анекдотах любвеобильного Дюма, чем у подобных ей святош? Недаром Петр Анатольевич так нетерпим к «постным физиономиям». Не об этом ли пытался он поведать мне пару дней назад? А я слушала, но не слышала его. Воистину – лишь «имеющий уши да услышит».

Только теперь я по-настоящему оценила духовную красоту своих замечательных друзей. И пролила по этому поводу светлые слезы. В которых не было места страданию, а одна лишь радость.

И за одно это должна была быть я благодарна судьбе, приготовившей для меня в эту ночь жесткую монастырскую скамью в качестве ложа, и тесную келью, истинное предназначение которой, может быть, и состоит именно в таких вот озарениях.