Гарем Ивана Грозного - Арсеньева Елена. Страница 48

«Ай, пакость!» – передернул плечами Иван Васильевич, пытаясь вызвать в себе отвращение, однако отвращение не слушалось и не приходило. Глаза так и липли к лицу чудного отрока. И не он один бросал смущенно-восхищенные взгляды на сокольника! Единственный сын Темрюка, Салтанкул, вообще ехал с этим юнцом стремя в стремя, более напоминая телохранителя при царственной особе, чем княжича – рядом с ловчим.

«Небось любовники! – подумал Иван Васильевич, заметив, как Салтанкул жмется к сокольнику коленкою, – и удивился ревности, украдкой цапнувшей за сердце. – Тьфу! Глумцы, кощунники!»

Он смерил высокомерным взором красивое, хищное лицо молодого Темрюковича – и с удивлением обнаружил некоторое сходство с нежным ликом мальчишки. «Может, ублюдок княжеский? Братец Салтанкула? Темрюк не отсылает мальчишку от себя, Салтанкул любит его по-родственному, а для именитых гостей выдают байстрюка за ловчего?»

Он повел вокруг прояснившимся взглядом. Время было начинать охоту, а не думать о всяких глупостях!

Гости выжидательно смотрели на царя. Чьего сокола напустят первым? Или всех сразу?

Иван Васильевич благосклонно улыбнулся Черкасскому:

– Ну что, Темрюк Айдарович, пускай своего красавца!

Обрадованный и донельзя польщенный таким предпочтением, князь поклонился царю, приложив руку к сердцу, но не ломая косматой шапки (и он, и вся его свита постоянно были, по их обычаю, с покрытыми головами), и что-то быстро приказал красавчику-сокольнику. Иван Васильевич разобрал в этой скороговорке только одно известное ему кабардинское слово «намыс», то есть «честь». Ну, понятно, Темрюк гордится оказанной ему честью… не подозревая, что заслужил ее не он, а этот мальчишка! Тот сверкнул ответной улыбкой, привычным движением распутал должик на ногах птицы и сдернул яркий клобучок.

На миг взоры всех охотников с равным, чистым восхищением впились в великолепного кречета, любуясь его сжатым с боков туловищем с очень развитой грудью, его крупной головой, откинутой назад, его сильно изогнутым крепким клювом, который кончался острым крюком, его кривыми, острыми когтями, которые сейчас сильно вцепились в перчатку из мягкой кожи, облегающую кулак сокольника.

– Айда! – Мальчишка, «ставя вверх», вскинул тонкую, но сильную руку так резко, что на какое-то мгновение всем почудилось, будто он вылетит из седла вслед за подброшенным кречетом, который стремительно взмыл, в одно мгновение превратившись в маленькое, почти неразличимое пятнышко. Великий, поистине великий «верх»! [35]

Царь свистнул – и тотчас началось…

– Уй! У-уй! У-у-уййй! – разноголосо заблажили псари, пуская курцев.

Заливисто лая и размахивая пушистыми хвостами, борзые расстелились по полю, опоясали рощицу, гоня затаившихся зайцев. Трещали трещотки, били барабаны, гудели горны и свистели дудки. Шум стоял неимоверный!

И вот среди зелено-желтой травы мелькнула серая тень. Первый заяц! Все задрали головы – и увидели, как белый кречет камнем пал с небес, без промаха, с первой же «ставки» закогтив русака.

Ух, какой поднялся крик, вой! Теперь все уже наперегонки напускали своих соколов, потому что курцы выгоняли на поле все больше зайцев. Иной раз на охоте затравливали до трех сотен штук, и нынешний день обещал быть удачным. Хорошее начало полдела откачало!

Кречеты взлетали в небеса, и воздух звенел от громкого хлопанья множества крыл.

Иван Васильевич, заразившийся общим азартом, бросил случайный взгляд на пригожего сокольника – и ахнул. Видимо, конь его испугался рева трубы и понес, а мальчишка, как раз в эту минуту наклонившийся, чтобы отнять добычу у белого кречета и взять его на руку, выронил повод, а может, подпруга ослабела, но он едва не свалился с седла – и не успел выправиться. Так, висящего боком, и понес его обезумевший конь.

Не думая, что делает, Иван Васильевич с силой ударил пятками своего вороного и погнал следом.

Он безошибочно знал, что следом тотчас устремился Малюта Скуратов, которого с некоторых пор царь взял к себе в охранники и даже в спальники и который не сводил неусыпных глаз с господина, а также кто-то из стремянных. Через плечо обернулся, оскалился зло:

– Я сам! Я сам!

И более не оглядывался, зная, что Малюта повинуется безоговорочно, отстанет, сделается как бы невидим, однако, случись что, вырастет словно из-под земли в самую тяжелую минуту, так что о своей безопасности можно не беспокоиться.

Он и сам не мог понять, какая сила понесла его вслед за попавшим в беду Темрюковым сокольником. Желание мимолетного греха ушло, как пришло, потому что Федька Басманов, совратив единожды, не заронил в него пристрастия к мужеложству. Содомия продолжала оставаться чем-то непотребным, стыдным, мерзким. Тогда что? Может быть, предчувствие?..

Едва вывернувшись за релку, он увидал, что сокольник, обладавший, как и положено черкесу, невероятным мастерством наездника, сумел-таки забросить тело в седло и теперь пытается справиться с конем. Он вцепился в поводья двумя руками и натягивал их изо всех сил, заламывая голову скакуна набок, осаживая его на задние ноги и направляя к деревьям. Тут конь невольно сбавил скорость, и сокольник чуть не на скаку соскользнул на землю. Споткнулся, с трудом устояв на ногах, и с такой силой огрел коня кулаком по носу, что тот остолбенел, как бы лишившись на миг сознания. Воспользовавшись этим, сокольник проворно обмотал повод вокруг ближней березки, прикрутив морду коня почти вплотную к стволу, а потом выхватил из-за пояса длинную плеть и с размаху огрел скакуна по голове.

Мгновенно очнувшись, тот взбрыкнул было, но все, что он мог, это бить по воздуху задними ногами да коротко, мучительно ржать, потому что дерево не давало увернуться от ударов, и оно было слишком крепким для того, чтобы конь, даже обезумев от боли, мог его сломать.

Оторопев, Иван Васильевич какое-то время просто смотрел на это истязание. Шея, голова, бока коня уже были покрыты кровавыми полосами, один глаз затекал кровью, а маленький черкес прыгал вокруг, как бес, с непостижимой ловкостью уворачиваясь от бешено машущих копыт, и продолжал наносить удар за ударом, что-то бессвязно крича.

И конь страшно, мучительно, почти человеческим голосом кричал от боли…

Слышать это было невозможно, кровь ударила в голову! Слетев с коня, царь набежал на мальчишку сзади и, перехватив занесенную руку, так выкрутил ее, что сокольник выронил плеть. Иван Васильевич, выхватив из-за пояса хлыст, с силой вытянул дикаря поперек груди.

Бил он сбоку, поэтому удар получился вполсилы, однако этого хватило. Черные, безумные глаза сокольника вмиг словно бы обесцветились от боли. Мальчишка рухнул на колени, перегибаясь назад и закидывая голову, да так и замер в странной, изломанной позе, лишь руки, обтянутые тонкой перчаточной кожей, скребли землю.

Конь громко, измученно дышал, ёкая селезенкой. Иван Васильевич не глядя протянул руку назад, легонько похлопал его по крупу. Конь тоже был словно в беспамятстве, потому что не рванулся прочь от человека, а только содрогнулся, всхрапнул – и снова начал надрывно переводить дыхание.

Застучали рядом копыта. Царь обернулся – и едва успел отпрянуть, чтобы бешено несущийся всадник не стоптал его конем. Это был Салтанкул Черкасский.

«Убью Малюту! – почти с детской обидой подумал Иван Васильевич. – Как смел пропустить?!»

Салтанкул между тем прыгнул с седла и припал к обеспамятевшему сокольнику. Подхватил его под тонкий стан, попытался вздернуть на ноги, суматошно выкрикивая:

– Аллах! Кученей! Аллах!

«Кученей? Что такое? – изумился царь. – Имя? Но ведь это женское имя! Нет, быть того не может!»

Ноги сокольника подламывались, руки висли, голова запрокидывалась. И вдруг косматая шапка соскользнула, а из нее… Иван Васильевич даже отпрянул испуганно: почудилось, клубок черных змей из той шапки вывалился. Но нет – это поползли, змеясь, черные скользкие косы. Девичьи косы.

Девка? Эти черкесы выдавали за сокольника девку?!