Гарем Ивана Грозного - Арсеньева Елена. Страница 50

«Хлопотное занятие, конечно… хотя дело того стоит», – рассеянно думал Иван Васильевич, еще не зная, что все восемь лет, которые проживет он с Кученей Темрюковной, в святом крещении Марией, ему придется беспрестанно приручать ее, как того дикого кречета. Только не покачивая шутейно какое-то там кольцо, а избивая нещадно!

НОВАЯ ЖЕНА

Когда государь объявил о своем решении взять в жены дочь Темрюка Черкасского, княжну Кученей, иные бояре чуть не за кинжалища хватались – тут же, на царском дворе, горла себе от великого позора перерезать. «Вновь Орда на нас грядет!» – кричали самые отчаянные. Нрав Темрюка Айдаровича был известен, Салтанкул-Михаил тоже прославился своей лютостью и буйством, чудилось, не было на Москве человека, с которым он не сцепился бы бранно, ну а про то, что Кученей эта никакая не теремница, не затворница, тоже ходили всякие слухи… Однако царь словно бы ошалел: подать ему черкешенку, и все тут! Насилу уговорили выждать, пока минет год со дня смерти царицы Анастасии, чтобы за это время обучить Кученей потребным царице повадкам, а потом крестить по православному обряду.

Государь сперва поупирался, затем все же согласился, однако люди с глазами приметили: никакие доводы на него не действовали, пока не уплакала его княгиня Юлиания Дмитриевна. Поговорив с невесткою, Иван Васильевич, пусть нехотя, согласился отсрочить свадьбу на год.

Чудилось, кончину Анастасии горше всех оплакивала именно Юлиания – она не осушала глаз с того августовского дня. Никто ж ее не спрашивал, по чему горюет: по смерти своей единственной подруги – или по тому, что царь вскорости после утраты жены распорядился строить на отдалении от Кремля отдельные дворы для сыновей Ивана и Федора, а также для брата Юрия с его княгинею. Чудилось, он хочет удалить из Кремля всех, кто мог каким-то образом помешать… чему? Но вскоре вся Москва узнала о том перевороте, который произвела в сознании и душе царя смерть возлюбленной жены.

Адашева семья (он сам уберегся от лютой казни лишь тем, что очень своевременно скончался от какой-то незначительной простуды, а может, от сердечной надсады, в своем юрьевском заточении), брат его Данила Федорович с сыном Тархом и тестем своим Туровым, родственники жены Алексея – Сатины, близкий ему человек Шишкин с детьми и предполагаемая отравительница, тайная католичка и еретичка Магдалена с сыновьями, – это были только первые ласточки! С откровенной радостью встретив известие о смерти Сильвестра, а потом и Адашева, царь дал всем понять: больше он не потерпит никаких вмешательств в свою жизнь, никаких попыток исправления себя, давления на себя, и любые нравоучительные, а тем паче – осудительные речи будут обречены на провал. И они впрямь не только отскакивали от него, будто стрелы от брони, но и незамедлительно поражали самих стрелявших!

Взять хотя бы ту историю с Дмитрием Ивановичем Овчиною-Оболенским, который имел неосторожность сцепиться с Федькою Басмановым…

Весть о том, что царь вкусил с прекрасноликим, словно бы и не стареющим («мальчонке» уже осьмнадцать было, а все не брил ни усов, ни бороды – по причине их полного отсутствия!) Феденькою содомского греха, быстро сделалась всеобщим достоянием, однако бояре, люди битые, умные и осторожные, осудив случившееся, тотчас прикусили языки. Овчина же Оболенский, по какому-то пустяковому поводу сцепившись с обнаглевшим Басмановым, не сдержал сердца, да и ляпнул в Федькино девичьи румяное личико:

– Мои предки царям служили верой и правдою, умом да крепкою рукою, а ты служишь ему только задницей!

Прямо так и сказал! Испек, как говорится, лепешечку во всю щеку!

Федька завертелся, словно ужак на костре, да и исчез из Кремля. Видели потом при дворе Алексея Басманова, хмурого, как перед казнью, да и сам государь был мрачнее тучи. Чуть не на другой день Басманов заслал сватов к Василию Сицкому, просить его дочь Варвару, племянницу покойной царицы Анастасии, за Федьку.

Боярин Сицкий, быть может, и отказал бы, да уже прошла весть, что Овчина-Оболенский взят в застенок и пытан по подозрению в связи с Адашевым и соучастию в отравлении царицы. А застенки царские просторны, а заплечных дел мастера без работы истомились… Потужил боярин, да и отдал дочку царскому любовнику.

С другой стороны, что ж тут такого особенного? Исстари велось, что господа, натешившись с красавицами, отдавали их, чтобы грех прикрыть, своим слугам в жены. Вся-то разница, что отдали не красавицу, а красавца, и не в жены, а в мужья! Таким образом Федька Басманов стал семейным, достойным человеком, однако доказать свое достоинство Овчине-Оболенскому не успел: тот умер под пытками, так ни в чем и не признавшись, поскольку ни в какой связи с Адашевым не состоял и признаваться ему было просто не в чем.

Крепко призадумались бояре… Ведь несдержанный на язык Дмитрий Иванович был не какой-нибудь худородный выползень: он приходился племянником самому Ивану Овчине-Телепневу Оболенскому, любимцу царицы Елены Васильевны, не исключено, что был о-очень близкой родней государю, если вспомнить все старинные слухи. И где теперь та родня? Выходит, царь никого не пощадит, если вожжа под хвост попадет? Так не лучше ли оказаться от такого царя подальше?

Не один Курбский размышлял в то время об отъезде в Литву или Польшу. Но, в отличие от него, крепко державшего язык за зубами, остальные открыто делились друг с другом своими намерениями. Вести об этом не могли не дойти до царя, ибо вездесущий Малюта Скуратов потому и величался (пока еще в насмешку!) оком и ухом государевым, что имел чуть не в каждом доме своих соглядатаев и слухачей. И вот однажды бояре Василий Глинский, Иван Мстиславский, Иван Бельский, Александр Воротынский, Иван Шереметев-Большой, Иван Яковлев, Леонтий Салтыков и прочие были званы во дворец, где царь приказал дать ему крестоцеловальные записи в том, что они никуда не отъедут. Кто запись такую дал, кто еще менжевался… Но тут совершились некоторые события, уничтожившие все сомнения и заставившие бояр не только языки прикусить, но и укоротить слишком долгие и вольные мысли.

Известно – овдовев, мало кто чешет трепака на радостях. Вдовцы, особенно потерявшие любимых жен, часто завивают горе веревочкой. Но уж государь Иван Васильевич завил его не веревочкой даже, а самым толстым ужищем. [36] С некоторых пор не утихали в царских покоях пиры и гульбища, на которых людей почтенных и родовитых не звали. Они сперва маялись подобным бесчестием – ведь даже не получить с царева стола приношения считалось позором для родовитого человека, не то что не быть званым на пир государев! – однако потом только радовались, что минует их чаша сия.

Князь Михаил Петрович Репнин был зван на один из таких пиров со скоморохами и ряжеными. Царь поначалу молча пил, а правил за столом вконец разошедшийся шут его Митроня Гвоздев. Молотил языком, что цепом, слова никому не давал молвить. Уж на что Малюта Скуратов был крут, а и тот начал косоротиться.

На беду, попалась Гвоздеву на зубок царева невеста Кученей. Будущая-де государыня потому так ловко носит мужское платье, что еще с детства они с братом частенько менялись одеждою и дурачили мамок-нянек, да и вообще были столько дружны и неразлучны, что даже спали в одной постели… а может, и до сих пор спят! Надо было полностью ополоуметь, чтобы ляпнуть такое, но, видно, Господь твердо решил нынче погубить Митроню, вот и лишил его разума.

Иван Васильевич, казавшийся к этому времени уже в дымину пьяным, вдруг подхватился и вылил на голову Гвоздева миску огненно-горячих щей, только что поставленную на стол и исходившую густым паром.

С жутким криком Митроня повалился на пол. Кожа на его голове повисла клочьями, белые, сваренные глаза полезли на лоб… Пирующих размело по углам, самые слабые выворачивали наизнанку нутро.

Кликнули царского лекаря Бомелия. Даже у всегда невозмутимого, лукавого и насмешливого, аки бес, иноземца тошнотворный комок подкатил к горлу при виде облупленной головы Митрони Гвоздева!