Гарем Ивана Грозного - Арсеньева Елена. Страница 62

Конечно, он не знал да и не мог знать, что именно в это мгновение сделал первый шаг навстречу своей безвременной гибели.

… Вместе с князем Александром Борисовичем Горбатым-Шуйским вели на казнь семнадцатилетнего сына Петра. Следом влеклись его шурин Петр Ховрин, родом грек, окольничий Головин, князь Иван Сухой-Кашин и кравчий, князь Петр Иванович Горенский.

Поодаль шел князь Дмитрий Шевырев. Если прочих ждал топор палача, то для Шевырева был вытесан кол. В отличие от своих товарищей по несчастью, впервые заподозренных в измене, Шевырев дважды давал царю крестоцеловальную запись в верности и дважды нарушал свое слово. На князя Дмитрия, своего старинного друга, возлагал особые надежды Курбский, ему писал с особой доверительностью. Вот и смерть ему была приуготовлена особая.

Василия Шибанова в числе приговоренных не было: умер в застенке, ибо пытали его самолично Малюта Скуратов в переменку с Василием Умным, но если Умной был достаточно сдержанным, то из рук умельца Малюты редко кто выходил живым.

Несколько в стороне от Лобного места, с которого молодой Иван Васильевич некогда каялся перед народом и клялся быть ему царем добрым, [47] было устроено казнилище, коему впоследствии предстояло переместиться на Поганую лужу. [48] Царь стоял в одиночестве на возвышении, чтоб лучше было видно. Для его удобства рядом поставили легкое немецкое кресло, покрытое волчьими шкурами.

У подножия толпились самые верные, самые ближние слуги; здесь же был новый митрополит Филипп Колычев, сменивший слабосильного Афанасия. Его крупное, несколько одутловатое лицо было хмурым. Чувствовалось, что митрополиту не по нраву происходящее.

Поодаль, стесненная алебардщиками и копейщиками, клубилась толпа москвичей. Отчего-то предстоящие муки боярские вызвали у жителей столицы небывалое воодушевление. Люди давили друг друга, норовя протиснуться как можно ближе. Многие громогласно выражали недовольство, что на телах осужденных не видно ран и язвин: значит, их не пытали.

А зачем? Все семеро открыто признали себя презренными изменниками, состоявшими в связи с предателем Курбским и злоумышлявшими супротив государя, так что мучить их предсмертно не имело смысла.

Однако народ был недоволен. Женщины не отставали от мужчин и в выражении недовольства, и в любопытстве своем. Особым усердием отличалась какая-то сухощавая бабенка, судя по черному цвету одежд, вдовица – в низко надвинутой, словно бы слишком большой для ее головы шапке, прятавшая лицо в меховой ворот епанчи (день выдался не по-весеннему ветреным и студеным). Впрочем, несмотря на верткость и пронырливость, даже ей нипочем не удалось бы пробиться к вожделенному зрелищу, когда б не охранявшие ее с двух сторон два дюжих черкеса, которые, немилосердно распихав соседей, прочно закрепили за любопытной вдовой место сразу за оцеплением, напротив помоста, назначенного для казни.

Наконец царь вскинул руку – колыханье людского моря притихло.

– Приступайте с Богом, – буднично молвил Иван Васильевич и опустился в кресло.

Поп с причтом подошли к осужденным с последним целованием. Все были уже исповеданы и соборованы, однако не отказались прощально коснуться святого креста похолодевшими устами.

По знаку палача двое подручных схватили Александра Борисовича Горбатого-Шуйского и потащили к ступенькам помоста, однако сын его Петр вдруг ринулся вперед и преградил им дорогу.

– Батюшка! – выкликнул Петр звонким голосом, далеко разнесшимся над притихшей толпой. – Позволь мне первому!

Губы его задрожали, и всем стало ясно, как страшно юнцу не умереть даже, а остаться на свете одному, без поддержки и защиты.

Лицо князя исказилось мгновенной судорогой, но тотчас вновь стало спокойным.

– Смилуйся надо мной, сын, – сказал он негромко. – Да не зрю тебя мертвого!

Петр заморгал, пытаясь скрыть слезы, но все же кивнул покорно и отступил с дороги.

– Не печалься, – добродушно сказал один из стражников. – Тебе уж скоро, батюшка тебя дождется.

– Дождусь, – с любовью взглянул на сына Александр Борисович и твердо взошел на помост.

Перекрестился, глядя на небо, поклонился на все четыре стороны, встал на колени, опуская голову на колоду… палач глухо крякнул, вздымая топор.

По толпе пробежал ропот. Многие крестились, стоявшие ближе прочих загораживались руками, словно опасались, что на них упадут кровавые брызги. Однако вдовица в черной шапке даже не шелохнулась – самозабвенно смотрела на казнь.

Нетерпеливо топтавшийся внизу Петр взлетел по ступенькам, взял отсеченную голову отца, поцеловал в губы, улыбаясь взглянул в небо – и спокойно отдал себя в руки палача.

Молча, почти равнодушно, как бы не свою, приняли смерть и Ховрин, Головин, Сухой-Кашин и Горенский.

Шевырев видел смерть сотоварищей своих, крестился. Когда головы их отделялись от тела, лицо искажалось искренним горем, но страха на нем не было. Однако оставшись последним из приговоренных живым, он побледнел и с тревогой начал озираться, словно бы только сейчас осознав, что настал его час. Лоб покрылся каплями пота; князь начал громко читать канон Иисусу.

Палачи подошли к нему, принудили лечь ногами к колу и привязали к щиколоткам веревки, которые соединялись с упряжью двух лошадей. Кол своим толстым концом был уперт в широкое и толстое бревно, не дававшее ему сместиться.

Князь лежал зажмурясь, ерзая головой по земле и с силой натягивая на ноги длинную рубаху, в которую только и был одет.

– Чего прячешь, чай, не девка, – грубо сказал палач, задирая его рубаху, чтобы проверить, точно ли направлено острие кола. При этом он косил глазом на возвышение, опасаясь пропустить царева знака.

– Приступайте с Богом, – второй раз за этот страшный день сказал Иван Васильевич и облокотился на руку лбом, словно устал видеть нынче кровь.

– Трогай! – крикнул палач, и лошади пошли вперед, волоча тело Шевырева и насаживая его на кол.

Князь крикнул, сперва тонко, пронзительно, потом захрипел грубым, толстым, словно бы и не своим голосом.

Палач со злым лицом кинулся к своим подручным. Ему казалось, что они погнали коней слишком быстро, а по замыслу казнителя, колу следовало входить в тело жертвы медленно, неспешно разрывая нутро и причиняя самые сильные мучения.

Что он мог знать об этих мучениях!..

Кол установили, и казнимый с криком взмахнул руками, словно боялся сорваться с высоты. Все увидели, что по свежеструганному, белому дереву текут вниз потоки крови. Белая рубаха на подоле стала красной.

Голова князя бессильно свесилась на грудь, и палач беспокойно забегал внизу, вытягивая шею и с усилием вглядываясь в неживое от муки лицо. Он боялся, что несчастный уже испустил дух. Но вот искусанные губы Шевырева испустили стон, и палач с явным облегчением перевел дух. Жив, слава те Господи! Если повезет, проживет еще суток трое. Чем больше, тем лучше! Этот душегубец искренне желал сейчас своей жертве как можно более долгой жизни, ибо каждый час на колу длил страшную муку.

Царь все это время сидел, наполовину прикрыв лицо рукой. Как только кол подняли, встал и он, сняв шапку и осеняя себя крестом. Следуя его примеру, обнажили головы и немногие присутствующие здесь бояре. Они крестились истово, опричники же с неохотою, словно исполняя непонятную прихоть повелителя. Но никто и словом не обмолвился, лишь косились на бледное, с дрожащей нижней челюстью лицо государя.

Многие из людей, бывших на площади, становились на колени. Кое-где взвивался над толпой женский плач и причит, но тотчас затихал, словно плакальщице перехватывало горло.

Вдовица в большой шапке, внимательно следившая каждое мгновение страшной казни, столь старательно тянула шею, что та словно бы даже удлинилась от напряжения. Увидав кровь, потоками лившуюся по колу, она вдруг схватилась руками за горло и зашлась в коротких пронзительных воплях, причем ни слова в них нельзя было разобрать, потом стала рвать на себе одежду.