Компромат на кардинала - Арсеньева Елена. Страница 76
«Ему плохо, что ли? Может, он иностранец? Может, он не понял, что я говорю? Вот не зря Майя все время твердит: «Учи английский, учи английский!»
Вдруг «иностранец» уронил очки. Раздался звон – стеклышки разлетелись.
От двери обернулся человек в серой куртке, вроде бы даже удивился, увидав «иностранца», подбежал к нему:
– Выходите, выходите, зал закрыт! А ты чего стал? Выходи отсюда, закрыта выставка!
Это уже адресовалось Сергею, который вдруг тоже стал столбом, не хуже того первого, «иностранца». Человек в серой куртке только мельком глянул на его ошарашенное лицо, махнул парням, которые закрывали входную дверь:
– Погоди, тут еще двое застряли.
– Мужик, не поменяешь мне баксы? – вдруг громко сказал Сергей.
Этот, в серой куртке, запнулся, глянул на Сергея, моргнул растерянно.
– Настоящие! Не чеченские какие-нибудь! Посмотри, видишь?
Сунул руку в карман джинсов, выдернул ту знаменитую бумажку:
– Узнаешь? One dollar! Вспомнил? Забыл?! А я отлично помню, как тебя дружок твой называл! Сука, козел траханый, точно? Да еще и педераст драный! И все это удовольствие – за ту сотню, которую ты у меня выманил. Ну, дорого берешь! Жаль, больше у меня сотни нету, а я б тебе с удовольствием заплатил, чтобы еще раз все это повторить. А на оne dollar тебя как можно назвать? Только сукой? Только козлом? Или только драным…
Серый бросился на него, занося кулак, но Сергей увернулся, отскочил от двери, так что меняла пролетел мимо, и когда восстановил равновесие и снова повернулся к Сергею, тот плюнул на долларовую бумажку и с силой влепил ее в лоб меняле.
– Что там такое?
От двери бежал смуглый парень в кожаной куртке, при виде которого Сергей не удержался – захохотал:
– О, и ты здесь, супермен! Помнишь меня? Ну, вспоминай, мы ж только вчера виделись! На Ошаре, возле сберкассы! Экая у тебя память короткая, а твой долбаный дружок меня уже вспомнил.
Он зря отвернулся, зря расслабился, конечно, – меняла вышел из ступора слишком быстро… Если бы Сергей не успел чисто интуитивно отстраниться, наверное, с передними зубами точно расстался бы, но все равно получил чувствительно. Не устоял, взмахнул руками, падая – и ввалился спиной вперед через так и не запертую дверь в зеркальный зал, где прекрасный слоу-вальс из фильма «Крестный отец» уже закончился, диск остановился, и детвора сбежалась к двери посмотреть, куда это пропал дядя Сережа, то есть Сергей Николаевич.
Он повалился навзничь, в эту стайку, кто-то из ребятишек упал рядом, кто-то вскрикнул, но Сергей уже вскочил, ничего не видя от ненависти, полетел вперед, дать сдачи, – и замер, едва не наткнувшись грудью на пистолетный ствол.
– В угол! – крикнул смуглый, наступая на Сергея и вынуждая его пятиться за колонну. – Руки за голову, в угол! Аслан, гони сюда шпану! Дверь закрой! Левон, растяжку на ту дверь!
Аслан в своей серой куртке вбежал в зеркальный зал, и через миг все восемь ребятишек, на свое несчастье пришедших сегодня на занятия в школу бальных танцев, оказались загнанными в большой зал. За ними защелкнулась дверь, и серый принялся обматывать ее какой-то проволокой, с непостижимой быстротой извлекая ее из кармана.
– В угол, в угол! – командовал смуглый.
– Ваха, да ты, ё-пэ-рэ… – Левон, тот, что был одет в коричневую куртку, бестолково взмахивая руками, побежал было от двери, однако был остановлен коротким криком:
– На место! Делай, что сказано! Потом сцену проверь! Живо! А ты – руки подними!
Ну, Сергей поднял руки. А что он еще мог сделать. Ну, раскрылся, конечно. Увидел ненавидящий прищур смуглого, увидел его надвигающийся кулак. Дернулся назад, но опять не помогло, потому что сзади оказалась колонна. Такой удар в живот кого угодно заставит загнуться…
Он сполз на пол, как будто сквозь туман слыша детский плач, потом вдруг крик:
– Что вы делаете? Зачем вы захватили детей?
Сергей пытался открыть глаза, но не мог, такая судорога боли сводила лицо. Кто-то жался к нему, пищал рядом; он слабо повел рукой, ощупывая детские головы. Катя, Оля, Алик, Егор, Ваня… Все набежали, все притулились к нему, будто цыплята под крылышко. А он – как мокрая курица, он вздохнуть не может без того, чтобы не застонать, не то чтобы защитить кого-то.
Значит, не дыши, не пугай их еще больше.
– Отпустите их немедленно!
Снова тот же голос – странный выговор, слишком твердый, чужой.
Наконец-то удалось разлепить ресницы.
– Вы с ума сошли!
Да, этот тот бородатый, бледный, в черном пальто. Он тоже попался. Пытается вразумить этих придурков. Безнадежно, Сергей в этом успел убедиться! Теперь и незнакомец убедился: получил от Вахи стволом в подбородок, широко взмахнул руками, завалился на спину. Затих.
Дети опять завизжали, но Ваха обернулся, повел пистолетом – и Сергей, коротко переводя дыхание, опять расставил руки, собирая, прижимая к себе перепуганных детей:
– Тихо. Ти-хо.
– Дядя Сережа!..
– Тише. Я здесь. Я с вами. Ничего.
Вот именно, ничего. Ничего бы этого не было, если бы ты не вылез со своими дурацкими баксами, не полез выяснять отношения с серым менялой! Вот это и называется – жадность фраера сгубила. Нет, не жадность, а гордость. Гордость твоя комом вбита тебе в желудок, в челюсть, от нее голова раскалывается. И из-за нее, этой гордости твоей, из-за тебя попали в страшную беду дети. Из-за тебя!
Глава 46
ШАГ МАРША
Я смотрел, ничего не понимая, а выражение звериного веселья на лице Джироламо сменилось столь же внезапной, столь же необъяснимой яростью:
– Как ты смеешь обвинять кого-то? Ты пытаешься вступиться – за кого?! За человека, который взял на душу самый тяжкий грех? Знаешь ли ты, какие муки уготованы самоубийцам в аду? Повешенный будет вечно болтаться в петле, с выпученными глазами, ловя последний глоток воздуха и проклиная тот миг, когда он шагнул с табурета из жизни в смерть; утопленнику суждено вечно захлебываться, надрывая легкие, простирая руки к далекому, недостижимому уже солнцу, и всем сердцем своим кричать: «Спасите! Тону!» Но никто его не услышит, ибо он сам избрал для себя участь сию. Испивший яд будет до Страшного суда корчиться в муках, а тот, кто вонзил себе в горло нож, выпустив из себя жизнь вместе с фонтаном крови…
– О боже мой… – послышался чей-то надрывный вздох, и я невольно оглянулся на Антонеллу, решив, что она очнулась. Но она лежала в прежней мертвенной позе, с губ не сорвалось ни слова, и я наконец-то понял, что сам не то вздохнул мучительно, не то застонал.
Серджио! Так он не убит. Он убил себя…
Вот что он пытался мне сказать! Вот что пытался дать мне понять! И замелькали перед моими глазами обрывки фраз, ранее казавшихся запутанными, загадочными, смысл которых я начал постигать только сейчас:
«…юноша, пронзенный стрелами, умирает. Я не могу вспомнить его лица, а когда напрягаю память, вижу себя, словно в зеркале…»
«Если бы я решился вручить ее твоему попечению, я умер бы счастливым».
«…позор, который невозможно пережить…»
«…я молю господа даровать мне силы – и простить, ибо я намерен свершить последний в моей жизни грех…»
Последний в его жизни грех! Господи Иисусе, а я-то думал, что узнал причину смерти Серджио. Думал, он хотел расправиться с виновником своего бесчестия! Он задумывал убийство, да, – но убить хотел себя. И сделал это.
– О боже…
Не было в тот миг, не было у меня иных слов, кроме этого. Я призывал господа на помощь, я умолял его отверзнуть очи мои, чтобы прозреть истину. И я прозрел ее – так ясно, словно кто-то всемогущий, всезнающий, открыл мне эту тайну, поведал все доподлинно, как было.
Как это было… Серджио решил убить себя, не убоявшись греха. Но отец Филиппо и впрямь любил его – пусть дикой, чудовищной, противоестественной любовью, однако же любил. Тем более, если они были одной крови, возможно, вещим сердцем он почуял намерение сына, послал туда Джироламо… но тот опоздал.