Компромат на кардинала - Арсеньева Елена. Страница 77

Да, он явился слишком поздно и увидел Серджио, лежащего с перерезанным горлом. Рядом валялся стилет, принадлежащий самоубийце. И письмо, это несчастное письмо, залитое кровью…

Сделал ли Джироламо то, что он сделал, в приступе дикой ярости, поняв, что принужден будет страшной новостью нанести своему обожаемому покровителю (или отцу?!) рану еще пострашнее той, которую нанес себе Серджио? Вонзал ли он кинжал в обескровленное тело, чтобы отомстить мертвому? Или рассудок взял верх над безумием? Почему-то мне казалось, что так оно и было. Джироламо мгновенно понял, какие тяжкие последствия может иметь самоубийство юноши. Начнутся разговоры. Наверное, были поводы и у него, и у отца Филиппо бояться этих разговоров. Наверное, они могли повредить репутации «святейшего отца». А главное – он мгновенно представил, что его покровителю придется горевать, печалиться, мучиться вдвойне. Погиб Серджио – так нет, словно этого само по себе мало, он еще и умер во грехе!

И тогда Джироламо решил изобразить дело так, будто Серджио пал жертвой бандитов. Он даже подобрал и спрятал стилет, которым было совершено самоубийство, чтобы ни у кого не возникло и тени сомнения. Он изорвал в клочья прощальное письмо, но потом спохватился, что этого мало.

Все это сделал Джироламо. Зло – но и добро. Так, как понимал его. Деяние свирепое – но и благое. Для отца Филиппо! Оберегая отца Филиппо, Джироламо оберег и доброе имя Серджио. Тот лег в освященную землю, рядом с покойной матерью. Он отпет в церкви, он оплакан всеми, и хотя сын его никогда не увидит отца, хотя Антонелла обречена на горе и одиночество, ей было бы в тысячу раз тяжелее, если бы она знала о самоубийстве отца своего будущего ребенка.

А что, если она знает? Или догадывается?..

Я молчал. Я только и мог, что молчать, стоя под пронизывающим взглядом Джироламо, опираться на стол, дабы не упасть, и медленно покачивать головой, не постигая свершившегося, страдая от жалости. Мне было жаль и Серджио с Антонеллой, и Джироламо с отцом Филиппо.

Впрочем, последнее чувство, этот недостойный порыв тотчас оставил меня, и я бросил на Джироламо ненавидящий взгляд.

Однако я забыл о его проницательности. Все это время он пристально всматривался в мое лицо и, я уверен, читал все мои мысли. Если его и поразила моя догадливость, он не подал виду. Горькая, ядовитая усмешка опалила его рот:

– Во всем виновата она одна! Если бы не эта шлюха, если бы не ее отродье… Знай: свяжешься с ней – она и тебя погубит. Забудь обо всем. Уезжай откуда приехал. Послушайся моего совета – уезжай!

И, спрятав под борт своего камзола стилет Серджио, он внезапно вышел, не оглянувшись ни на меня, ни на по-прежнему бесчувственную Антонеллу.

Я по-прежнему тяжело опирался на стол – силы окончательно оставили меня.

Что ж, очевидно, Джироламо был прав. Серджио просто не пережил позора: после случившегося он не мог смотреть в глаза своей тайной жене. И предпочел сделать то, что сделал. Сам? Да какая разница! Они все-таки убили его, эти достойные последователи и преемники семейства Борджиа, Бенедикта IX, Иоанна XII, Юлия III, кардинала Ипполито д'Эсте и иже с ними. Вот компания, достойная для изображения на картах тарокк рядом с папессой Иоанной! Не зря виделась мне чудовищная картина, где над Серджио, смертельно раненным множеством стрел, глумятся и отец Филиппо, и сам Джироламо, и другие, другие, чьих лиц я прежде не представлял, но теперь видел ясно, словно кто-то нарочно вызвал их из небытия, дабы представить мне. Здесь, в Риме, я ничего не смогу сделать против них. Здесь всем известен веками установленный порядок: убийца вбегает в церковь – и этим спасен, его никто не смеет тронуть под святыми сводами, средь святых стен. А мои враги, они – постоянные обитатели этих стен. Мне не достать их ни ножом, ни пулей.

Ничего! Я найду другое оружие. Образ будущей картины возник перед моим взором. Картины, которая станет местью за моего друга. За моего убитого друга! Прежде чем дойдет дело до мщения за мертвых, надо позаботиться о живых. Если я бессилен здесь, придется уехать в Россию. И не только мне.

Глава 47

СВЯЗКА ДВОЙНОГО ШАГА НА МЕСТЕ

С ШАГОМ МАРША

Россия, Нижний Новгород, ноябрь 2000 года

…Это длилось, наверное, уже около двух часов, но, может быть, и меньше. Или больше? Тоня потеряла счет времени. Иногда казалось, что уже утро. Кругом так светло. Может, уже и правда ночь миновала? Нет, просто прилегающие к Дому культуры кварталы Покровки, и улица Октябрьская, и Лыкова дамба, и сквер имени Свердлова – все было уставлено машинами милицейского оцепления со включенными фарами, на крышах некоторых машин были прожектора, оттого и сделалось кругом светло, будто днем, а может, даже еще светлее, потому что не бывает днем такого мертвенного света, такого безнадежного…

Однако все они еще надеялись на что-то. Кто кричал, что здание надо штурмовать, надо вызвать группу «Альфа», спецназ, бог знает что еще… Плакали родители захваченных ребятишек. Требовали чего-то. Тут же стояли две «Скорых»: на одной уже увезли с тяжелейшим сердечным приступом маленькую красивую армянку, маму Алика. Того, с кем танцевала Катя.

Тоня видела в небольшом автобусе, пристроившемся во дворе областного суда, крепкоплечих парней в черных «чеченках» с прорезями для глаз. Может, это и была какая-нибудь «Альфа». Но парни сидели в своем автобусе, потому что им не давали команды. Здесь уже все знали: террористы поставили на всех дверях и окнах растяжки с гранатами, кроме того, дети связаны вместе и «этот вертлявый парень» тоже сидит рядом с ними, а в руках у него граната с выдернутой чекой. Пока он держит ее, все живы. Ну а устанет…

Под «этим вертлявым парнем», надо полагать, подразумевался Сергей. Ведь любой из ребятишек не выдержал бы такого напряжения, а он… на него, на крепость его нервов и рук теперь была вся надежда.

На дядю Сережу.

У Тони было такое чувство, будто в желудок ей воткнули нож. Если вытащишь его – сразу погибнешь. И теперь, чтобы выжить, чтобы дышать, надо согнуться в три погибели, обхватить себя руками как можно крепче. В таком положении еще как-то можно было переносить мучительную боль и тревогу.

В первые минуты, когда прошел слух, что дети захвачены какими-то безумными террористами, родители рвались в зал, и только громкий, надрывно-истерический мужской голос с грубым выговором остановил их, несколько раз выкрикнув, что если будет открыта хоть одна дверь, все дети погибнут. Тоня тогда вообще ничего не видела, не слышала, не понимала, почти не помнила, как и что происходило. Может быть, в обмороке была, потому что Федор не отходил от нее, то и дело протягивая к ней руки, словно готовился подхватить, если она будет падать. Но время шло, и морок отступал, и силы откуда-то брались – силы держаться. Она даже видеть что-то начала вокруг себя: машины, спецназовцев, прожектора эти, лучи которых ползали по фасаду, то и дело высвечивая четыре зашторенных изнутри окна, родителей с почернелыми лицами, осунувшегося Федора, Майю.

Майя почему-то все время попадалась на глаза – согнувшаяся точно так же, как согнулась Тоня, так же обхватившая себя руками. Рядом с ней все время были какие-то парни, девушки, Тоня все смотрела на них, потом с трудом узнала Костю и Олега из студии бальных танцев. И Петр с Женей были здесь, которые в «Рэмбо» танцевали. Понятно, это Сережины друзья узнали о случившемся, прибежали – уже, наверное, весь город знал, здесь шныряли репортеры из «Итогов дня», лезли ко всем с микрофонами, пока их не поперли.

Странно, что студийцев пустили сюда. Через оцепление пропускали не всех, только самых близких. Виталий еле пробился. Тоне пришлось ему позвонить, хотя говорить не смогла, рассказал все Федор. Может быть, здесь были и Сережины родители, но Тоня их не знала. Слишком много кругом было плачущих, смятых горем лиц, чтобы кого-то рассматривать, кого-то узнавать.