Поцелуй с дальним прицелом - Арсеньева Елена. Страница 68

Алёна прижала руку к губам, чтобы не дать им разомкнуться. С языка чуть не сорвалось предательское: «Арьян! Ее звали Арьян!»

Волосы, словно солнечные лучи! Та самая драка, о которой рассказывал Бертран!

Дени Морт. Она угадала правильно. Фримус – это Дени Морт!

Господи, что делать, что делать, как быть?!

Попросить его остановиться? Сказать, что ей дурно (это правда!!!), что ее укачало (ее и впрямь в принципе постоянно укачивает в автомобилях, тем паче на такой извилистой дороге!), да просто заявить, что хочет еще пробежаться, размяться…

– Пожалуйста, мсье М… – начала было Алёна, но подавилась. И очень вовремя! Боже, что она несет?! – Мсье… м-м… Фримус, извините, что так вас называю, но я не знаю вашего имени…

Не знает, она его, ей-богу, не знает и знать не хочет!

– Вам не нравится мое детское прозвище? – хмыкнул Фримус.

– Что вы, очень нравится! – пылко уверила Алё – на. – Очень, очень! Я просто хотела спросить… Фримус…

О чем бы, ради всего святого, его спросить? Сколько жертв на вашем личном счету? Как звали последнего убитого вами человека?

– Фримус… я хотела спросить… вы ездили в Тоннеруа?

– Да, в аптеку, – кивнул он. – Забыл в лондонском отеле запас своего лекарства… Вернее, думал, что оно мне больше не понадобится, однако тут возникла одна небольшая проволочка, – он хмуро махнул рукой. – Те таблетки, чтобы были с собой, в несессере, кончились. Благодарение Господу, в аптеке это лекарство нашлось, а то гнать в Париж для меня было бы проблематично. Таблетки надо принимать каждые два часа… А впрочем, что это я? Последнее дело – говорить в присутствии прекрасной дамы о своих хворях! Это порождает у нее только одно желание – оказаться как можно дальше от больной развалины!

В доброе старое время Алёна виртуозно умела поддерживать такой легкий разговор, плавно переходящий в легкий флирт. Но сейчас у нее просто-таки язык присох к гортани, прежде всего потому, что ей и впрямь хотелось оказаться как можно дальше от милейшего Фримуса, который, к слову сказать, совершенно не напоминал развалину. Правда, констатировала Алёна, украдкой на него покосившись, вид у него и впрямь был сейчас не совсем здоровый. Углубились морщины на лбу, излом рта стал еще более страдальческим, глаза ввалились, под ними залегла чернота. Вот такие же черные тени пролегали под глазами Игоря, когда он приходил к Алёне после ночи игры, проведенной в казино, приходил усталый и злой, или уходил от нее после ночи любви, проведенной в ее постели, усталый и счастливый…

Противный мальчишка, любимый до слез, до дрожи рук, до холода в кончиках пальцев, никто, кроме тебя, мне не нужен, нет никого на свете, только ты, никакие убийцы международного класса не способны затмить тебя, пусть они даже носят мокасины на босу ногу или задирают серые пуловеры, ездят на черных «Поршах» или на белых верблюдах!..

В конце концов, Алёну в автомобилях, как уже было сказано, укачивает, ездить на верблюдах вообще могут только мазохисты, ну а приучить Игоря ходить без носков или демонстрировать загорелый живот – это не самая трудная задача. И какая приятная!..

Как всегда, лишь задумавшись о предмете своих вздохов, Алёна совершенно отрывалась от реальности. Вот и теперь она напрочь забыла о том, где находится, в обществе кого… даже об элементарной вежливости забыла. Фримус подал ей реплику, требующую реплики ответной, а она тупо молчит, словно соглашаясь с тем, что он – больная развалина, от которой… и так далее.

– Извините, я… я не поняла, что вы сказали, – пролепетала она, сделав невинные, большие, исключительно голубые глаза. – Мой французский, к сожалению… Может быть, вы повторите?

– Да я уж и забыл, о чем говорил, – усмехнулся Фримус. – Мы приехали. Счастлив быть вам полезным, мадам! Когда, говорите, вы возвращаетесь в Париж?

– Завтра, – пробормотала Алёна, только сейчас обнаружившая, что и впрямь они приехали, элегантный «Порш» стоит около крыльца облезло-голубого дома, покрашенного в этот жуткий колер, как известно, в честь окончания Первой мировой войны…

– Ну, если так, то мы с вами вряд ли уже повидаемся в этой жизни, – сказал Фримус. – Прощайте, прекрасная дама! Уверяю вас, что вы останетесь для меня самым сильным воспоминанием этого лета… последнего лета, как писал мой любимый Жапризо!

Тут глаза его затуманились, и Алёна неловко сползла со слишком низкого сиденья «Порша».

– До свидания, Фримус.

Жапризо твой любимый писатель? Какое совпадение, ну надо же!

Алёна прикрыла дверцу, стараясь сильно не хлопнуть ею – владельцы дорогих машин (а «Порш» стоит чуть ли не сотню тысяч евро, может, и больше!) от этого могут скончаться от сердечного спазма.

О господи, не к ночи будь помянут тот самый спазм!

Автомобиль тихонько заурчал, тронулся с места, мягко свернул за угол.

Алёна озадаченно смотрела вслед. Она-то думала, Фримус поедет к дому Жильбера и Жаклин, а он двинулся совершенно в другом направлении.

Мотор затих. Ага, «Порш» остановился. Но там, в проулке, ведущем к старой церкви с часами, которые в семь часов тупо и упрямо отбивают девять ударов, только два дома: какой-то заброшенный, стоящий с затворенными ставнями, запертыми дверьми, и сгоревшие развалины.

В развалинах некогда обитала русская эмигрантка, как ее там, мадам Гренгуар, что ли, ну а второй дом – это, наверное, и есть родовое гнездо Фримуса, Дени Морта.

Как странно, ну до чего же странно… Они же с Фримусом, оказывается, соседи! Если пересечь заросший мирабелью сад Брюнов, очутишься как раз перед его садом, окруженным низкой каменной оградой, взобраться на которую – делать нечего, особенно такой спортивной особе, любительнице шейпинга, утреннего бега и случайных приключений, как писательница Алёна Дмитриева!..

Но это не более чем чисто теоретический пассаж. Завтра, воскресным утром, в половине восьмого утра, они уедут из Мулена, чтобы успеть прорваться в Париж до того, как дороги будут закупорены автомобильными пробками.

Так что дискуссию на тему «удар иль поцелуй» можно считать законченной.

Не сбылось, называется!

Ну и в пень, как говорил один старинный знакомый.

И даже пень в апрельский день…

Франция, Париж,

80-е годы минувшего столетия.

Из записок

Викки Ламартин-Гренгуар

Не помню, как я вернулась к автомобилю, как села в него. В зеркальце заднего вида то и дело мелькали глаза водителя, с испугом поглядывавшие на меня. Он уже не единожды спросил:

– Куда прикажете ехать, мадам?

Однако я молчала, и бедняга Эжен, на свой страх и риск, повел машину к дому.

Быстрая езда и свежий воздух, врывавшийся в опущенное окно, немного привели меня в чувство, однако я по-прежнему не знала, что делать, как быть. Приехать сейчас к Роберу и сказать, что я все знаю? И… что потом? Если он скрывает от меня свою болезнь, может быть, надеется на выздоровление? Может быть, дела не так плохи? А я своими расспросами только разволную его. Как бы не натворить бед…

Я уговаривала себя, что не надо беспокоить мужа: мол, он знает, что делает… На самом деле мне было страшно, очень страшно. Я хотела, как страус, который прячет голову в песок и думает, что его никто не видит, спрятаться за молчанием от очевидности, от ужасной реальности. Но знала: если сейчас увижу Робера, от вопросов не удержусь!

Надо отдалить эту встречу, надо где-то перебыть, чтобы справиться с собой, набраться сил, выдержки… Не повидаться ли с отцом? Он очень сдружился с моим мужем, пока шло дознание о смерти Анны и Максима. Вдруг отец что-то знает о болезни Робера? Если знает – не скроет от меня, я сумею из него это вытянуть! А вдруг… а вдруг безумные предположения Насти – правда? Вдруг это мой отец болен и он лишь воспользовался именем Робера?..

Я вдруг всерьез задумалась о том, какую из этих потерь мне было бы легче перенести: утрату мужа или отца? Осознав, о чем думаю, я с трудом удержалась, чтобы не отхлестать себя по щекам. Остановило меня, подозреваю, только то, что Эжен продолжал подсматривать за мной в зеркальце. Он, увидав такое, прямиком, уже не спрашивая, отвез бы меня в госпиталь Святой Анны – а это в Париже то же самое, что Канатчикова дача в Москве, что Бедлам в Лондоне! Дом скорби, клиника для душевнобольных, короче говоря.