Повелитель разбитых сердец - Арсеньева Елена. Страница 48

Ничего нет страшного и жуткого в мире – только блаженство этого солнечного дня посреди прекрасной Бургундии!

Я снова завожу песню про дорогу в Аржентой, однако умолкаю: она неактуальна, поскольку я стою у самого въезда в Фосе.

В деревню вхожу неспешно – неловко бегать по этим узеньким, степенным, старинным улицам. Фосе очень напоминает Мулен. Правда, эта деревня побольше: здесь работает мэрия и есть не просто запертая церковь, которая открывается только дважды в год, на Рождество Христово и на Пасху, а большой храм с широко распахнутыми дверями. Мне хочется войти и помолиться – бог-то один для всех, а у меня есть, ох, есть о чем его попросить! – однако нет денег на свечу, да и вид у меня, конечно… Пропотевший топик до пупа и мятые шорты, а на ногах легкие спортивные тапочки «Made in China»… Нет уж, я лучше мимо пройду.

На часах девять утра, но в деревне полная тишина. Может, все спят еще? А впрочем, здесь каждый дом – крепость, не видно, что делается за этими толстыми стенами и каменными оградами. Ни одной живой души! Хотя нет, вон на галерее просторного двухэтажного дома стоит женщина в длинном купальном халате.

Да ведь это гостиница! Называется она смешно: «Пуле д'ор» – «Золотая курица», а между тем в виде флюгера на крыше вертится петух с гребешком: сверкающий, словно и впрямь золотой. Так, значит, в Фосе гостиница еще работает – в отличие от Мулена, где в ней, как я узнала вчера, разместились богатые американцы Труди и Марк. Впрочем, судя по всему, и в Фосе гостиница не обременена избытком постояльцев: около нее стоит только одна красная спортивная машина, а все двери, выходящие на галерею, закрыты ставнями.

Смотрю на часы и вижу, что у меня больше нет времени гулять по Фосе. Ведь Николь собиралась уехать в Париж в десять чесов. Значит, мне нужно поспешить, чтобы не задерживать ее.

Обратный путь потруднее: дорога идет в гору, я не бегу, а больше иду, стараясь пошире шагать вперед и подкачивать таким образом задние и передние мышцы бедер. Так ходить меня научила одна подружка, которая занимается шейпингом.

Со стороны, конечно, эта походочка выглядит диковато, поэтому, заслышав шум мотора, я кидаюсь на обочину, словно стыдливая девственница, которую застал полураздетой нечаянно явившийся сосед. И все равно не уверена, что водитель красного «Рено», обогнавшего меня, не увидел мои ужимки и прыжки. Я делаю самую что ни на есть надменную физиономию, но, поскольку у машины тонированные стекла, не вижу, оглядывается на меня кто-то с презрительной насмешкой или нет.

Ого, я уже полчаса в пути, а еще топать да топать! Может быть, сократить путь, свернув на проселочную дорогу, ведущую через лес? У меня такое ощущение, что я срежу тут по меньшей мере километр. Лес, впрочем, назвать таковым можно только условно. Это скорее островок леса, отделяющий поле от поля, таких островков тут – не считано.

Смело сворачиваю с дороги… и не проходит пяти минут, как начинаю жалеть о своем решении. Во-первых, приличным и проходимым лесок выглядел только издали, а в глубине началась сущая чащоба, бурелом. Во-вторых, пытаясь найти тропу поудобнее, я натыкаюсь на проволочную изгородь с надписью: «Domaine prive« [37]. Кто его знает, сунешься через забор, а там егерь с ружьем, как в старые добрые времена. Или вообще самострелы навострены на браконьеров – как во времена еще более старые и куда менее добрые.

Поэтому тащусь-таки через бурелом, держа курс на солнышко. Ноги уже исцарапаны. Кругом такая сушь, что земля просто-таки трещит под ногами. Проклиная все на свете, особенно свою страсть спрямлять дорогу, выбираюсь наконец на край пшеничного поля. До дороги метров сто, я и впрямь сэкономила время и сократила путь, но… попробуй-ка теперь пройди через жестяные прутья-колосья! А что остается делать? Иду. И тут же возникает ощущение, что ноги мои исхлестаны огненными плетками. Ох, какая же это развесистая клюква: кинокадры про какую-нибудь молодую агрономшу, которая, вся такая в легоньком ситцевом платьице, неспешно бредет по спелому полю по пояс в пшенице! Как там в стихах? «Мне хорошо, колосья раздвигая, сюда ходить вечернею порой, шумит, шумит пшеница золотая, по сторонам качая головой…» Бред сивой кобылы. Только в ватных штанах можно пройти здесь без ущерба для кожных покровов!

Но тут я забываю про все кожные покровы в мире, потому что вижу в пяти шагах спокойно дремлющую косулю. Ветер с ее стороны, поэтому она не чует меня, но вот зашуршали под моей ногой колосья – и косуля взмыла с места, словно птица. И в три прыжка скрылась в лесу!

Какое-то мгновение стою, совершенно обалдев, чувствуя, что не выдержу изобилия восторженных впечатлений. И даже то, что я выбираюсь из пшеничного поля полосатая от царапин, как тигр, больше меня не огорчает. Правда, в ближайшие дни мне перед добрыми людьми лучше не появляться в шортах или в мини-юбках!

Николь, которая уже начала беспокоиться, радостно кидается мне навстречу:

– Привет, наконец-то! Ты бы хоть сказала, в какую сторону побежишь…

– Да я сама не знала. Побежала куда глаза глядят.

– Ясно, – рассеянно откликается Николь, оглядываясь по сторонам: не забыла ли чего. Она уже вывела из гаража машину. И зря поспешила, между прочим, сейчас тачка так нагреется, что в нее не сядешь! – Тут приходила Клоди, предупредила, что до завтра уезжает в Дижон, так что если тебе понадобится позвонить, то только завтра. Но, думаю, мы переживем?

– Конечно. А она ничего не говорила про эту, как ее там, вдову скульптора?

Я отлично помню имя Жани, но нарочно называю ее «вдова скульптора» – из вредности!

– Говорила, что у нее все в порядке. Филипп крепко спал всю ночь, но Жани все равно утром вызвала врача. Приехали, оставили лекарства, похвалили твой чепчик, но сказали, что на ребенка очень плохо действует жара. Посоветовали перебраться куда-нибудь, где прохладней, потому что каникюль будет только усиливаться. Жани решила нынче же уехать к каким-то знакомым в Нант – там близко море, наверное, прохладней все же.

– А, ну отлично!

– Слушай, Валентин, я поеду, хорошо? – озабоченно говорит Николь. – За Шанталь беспокоюсь, да и в фирме дел полно.

– Ну конечно, езжай, – храбрюсь я. – День просижу в доме, отдохну, вечером погуляю, а завтра опять побегаю.

– Имей в виду, в половине двенадцатого приезжает булочник. Он сигналит, когда въезжает в Мулен, ты его не пропустишь.

– Договорились. Ну все, двигай, тебе пора!

Выхожу на террасу проводить Николь и только сейчас обращаю внимание, что вся она поросла сухой травой. Камни потрескались, ступени покосились, в трещинах наросло… чего только не наросло, даже куст мальв вымахал. И все это сухое, неприглядное.

Вот чем я займусь сегодня. Общественно полезным трудом! Надо же как-то отблагодарить этот приютивший меня дом!

Я машу вслед удаляющейся машине Николь, навещаю Тедди, который пляшет-скачет вдоль забора без всякой привязи, немножечко «лижусь» с ним, а потом с удовольствием прогуливаюсь по пустынным улицам Мулена. Вот отсюда вчера выскочил шалый Доминик в камуфле. Вот здесь живет художник. Я бы с удовольствием рассмотрела скульптуры Гийома, но, пока там торчит неприветливая русофобка Жани, это невозможно. Ничего, она завтра уедет, тут-то я и наведаюсь в ее сад…

Поворачиваю к дому, и вдруг красное свечение бьет меня по глазам. Что такое?

А, понятно: на холме на окраине Мулена стоит под платаном красная машина. Холм расположен так, что его видно со всех концов деревни, да и сама деревня оттуда как на ладони.

А ведь это та самая машина, которая обогнала меня сегодня на шоссе. И, кажется, та самая, которую я видела в Фосе.

Несмотря на жару, мне вдруг становится холодно. А вдруг…

Нет, этого не может быть. Никакими силами, никто не может разузнать, где я нахожусь! Единственный человек, через которого ко мне может дотянуться убийца, – Максвелл, а он убежден, что я еще позавчера отчалила в Россию.