Твой враг во тьме - Арсеньева Елена. Страница 9

Лёля, февраль, 1999

Так вот, к вопросу о заново начавшейся жизни. С этим неожиданно свалившимся подарком Лёле делать было решительно нечего. И в каких бы розовых мечтах ни блаженствовала она ночью после несостоявшегося пожара, утро поставило ее лицом к лицу с суровой реальностью: у нее нет никакого шанса снова встретить человека, в которого она влюбилась с первого взгляда.

Митрий, вроде так назвал его напарник. Митя? Дима? Дмитрий, что ли? Никогда Лёле особенно не нравилось это имя, а тут вдруг показалось, что лучше и не бывает. Она его на вкус пробовала так и этак, будто незнакомую конфету. Нет – будто какую-нибудь суперэротическую таблетку! Потому что… вот именно, потому что! Такое было ощущение, будто ее молнией ударило – и сожгло ту оболочку, которой Лёля раньше была покрыта. Она как бы вылупилась из прежней Лёльки, сама на себя смотрела с изумлением: о боже, да неужели это я?

Ну что же, на то она и любовь с первого взгляда, чтобы всего человека перевернуть!

Лёле было, конечно, с чем сравнивать. Все-таки и в университете какие-то истории амурные случались, и в книготорговой фирме «Антимиры», где она с утра до вечера нещадно крушила компьютерные клавиши, в полном смысле слова «выбивая» накладные, все время вились вокруг нее мужики. Нет, Лёля не могла сказать, что постоянно сидела с неприступно задранным носом. Но это было совсем другое! Ведь сразу отличишь свет люминесцентной лампы от солнечного, ни на миг не усомнишься, верно? Вот и она не усомнилась. А что толку? Оставалось одно: поедом есть себя за то, что стояла как дура, прижав руки к сердцу, когда он грохотал по лестнице своим снаряжением, уходя из Лёлиной жизни в ту самую неизвестность, из которой возник. Сердце – вот, на месте, никуда не делось, а он…

Нет, ну в самом деле – как быть? Что делать? Звонить в какое-то там их пожарное управление и спрашивать про неведомого Дмитрия? Да у них небось с десяток высоких блондинов с таким именем! Кстати, еще не факт, что он вообще блондин, она ведь его без шлема не видела. И потом, стоило представить, что надо кому-то объяснять, зачем Лёля его ищет… У нас же никто, от вахтера до секретарши и оперативного дежурного, никогда ничего просто так никому не скажет, сразу же начинаются допросы с пристрастием: а кто спрашивает, а почему, а не принадлежите ли вы к числу тайных агентов ЦРУ, а вы представляете, что будет, если каждый начнет спрашивать, где найти этого самого Дмитрия? Так и до третьей мировой недалеко!

Вполне может начаться. Болтун – находка для шпиона… для диверсанта… Это словечко все более властно овладевало Лёлиным сознанием. А не подстроить ли в самом деле какую-нибудь диверсию? Может, что-то и впрямь поджечь? Как бы якобы?

Пожалуй, единственное, что удержало Лёлю от очередной дурости, так это уверенность: не может такого быть, чтобы по ее новому вызову прислали снова именно Дмитрия. Пожарный ведь не участковый врач! И вообще – две бомбы в одну воронку не падают. И даже если какое-то чудо вдруг произойдет и Лёля разыщет Дмитрия, еще не факт, что он с первой же минуты заключит ее в объятия. Может, вообще сделает большие глаза. Или, что самое ужасное, просто не узнает. В конце концов, если бы Лёля произвела на него столь же неизгладимое впечатление, ему, уж наверное, легче было бы ее найти, чем ей его! Для разнообразия мог бы прийти не в латах, а в нормальном костюме или даже в джинсах и футболке, Лёля его все равно сразу бы узнала. Хотя… «зима катит в глаза», какой дурак сейчас в футболках расхаживает?

Словом, настала в Лёлиной жизни полнейшая непруха, и длилась она до того момента, когда ее маме пришла фантазия связать крючком занавески на дачные окошки.

Вообще-то Лёля всегда считала, что с мамой ей повезло. Марина Алексеевна не занудствовала, не совала нос в дела дочери, не считала себя вправе знать о ней все досконально. И, что немаловажно, готова была без трагедий смириться с фактом, что дети становятся взрослыми со всеми вытекающими отсюда последствиями. Конечно, матушка порою тоже бывала не сахар! Особенно по субботам, когда ею вдруг овладевала почти маниакальная страсть к чистоте. Жить в квартире, неделю отлично обходившейся без тщательной уборки (ежеутренние легкие отмашки метелочкой по мебели и торопливая пробежка шваброй по полам и коврам, конечно, не в счет), ей внезапно становилось невыносимо. Встав, по обыкновению, в половине седьмого, она не кидалась тотчас к письменному столу (Лёлины родители работали по договору для крупного столичного издательства над многотомником «Народная энциклопедия», в свободное же время читали лекции по славянской мифологии и народоведению в университете), а начинала шумно и увлеченно заниматься хозяйством. И Лёля, которая всю неделю, убегая на работу к девяти, только и мечтала, как выспится в выходные, понимала, что мечта ее снова не осуществится. О нет, мама не вытаскивала ее из постели, взывая к чистолюбию и сознательности. Но она столько раз за утро приоткрывала дверь в Лёлину комнату, чтобы «тихонечко» взглянуть, не продрала ли свои хорошенькие глазки эта засоня… Столь многократно «нечаянно» роняла что-нибудь в коридоре или на кухне, принимаясь громко бранить себя за неуклюжесть… Она, «забывшись», включала под Лёлиной дверью пылесос и тут же, «спохватившись», выключала его…

В конце концов Лёля понимала, что отсиживаться, вернее отлеживаться, – себе дороже. Она вытаскивала себя из постели, внушала себе мысленно, что родителей не выбирают, бывают и хуже, а выспаться, в конце концов, можно и в воскресенье, – и включалась в утреннюю суету, завидуя отцу, который сбегал от всего этого домашнего разора на базар: больше всего на свете он не выносил шума работающего пылесоса. Словом, в Лёлиной семье вечно кто-то чего-то не выносил, и только ей одной приходилось все терпеть.

Нынешняя суббота началась стандартно, однако, когда невыспавшаяся Лёля в одиннадцать часов вышла из ванной, ее ждал сюрприз.

– Слушай, радость моя, – сказала мама, с силой размазывая «Секунду» по зеркалу в прихожей. – Не желаешь прогуляться?

Лёля заглянула в комнату – отца не было. Неужели он уже отчалил на базар, а мама вспомнила, что нужно купить еще чего-нибудь? Не может быть, чтобы так повезло! Лучше уж пробежаться по магазинам, чем таскаться по квартире с капризным, ворчливым «Бошем», а потом идти во двор, к мусорке, вытряхивать мешок с пылищей.

– Чего покупать? – спросила Лёля, развязывая поясок халата.

– Лёлечка, – с опасной нежностью сказала мама, – покупать ничего не надо, я папе написала вот такенный список. Но… тебе придется съездить в Гордеевку.

Лёля с ужасом запахнула халат:

– К Свете, что ли?! Нет, только не это! Она опять на мне экспериментировать будет. Может, ты сама? А я лучше уберусь.

– Лучше? – прищурилась Марина Алексеевна.

– Лучше, лучше! – с жаром воскликнула Лёля и уже ринулась было в кладовушку, где дремал ненавистный «Бош».

– Не выйдет, – вздохнула мама. – В два часа ко мне Ниночка придет, а если я заеду к Свете, это надолго. Ей же в принципе без разницы, над кем экспериментировать!

Света и Ниночка были мамиными подругами, или приятельницами, как почему-то предпочитают выражаться дамы после сорока. Ниночка была подруга (приятельница) любимая, Света так себе. Скорее нет, чем да, и чем дальше, тем все более нет.

Отпраздновав свои сорок пять, она вдруг ощутила себя не ягодкой опять, а совсем наоборот. Света поняла, что прожила чужую жизнь, отдав ее медицине. На самом деле ей следовало стать художницей и самовыражаться. Света немедленно уволилась из детской поликлиники, где двадцать лет проработала участковым врачом, и ударилась в искусство. Бездетная жена очень богатого человека, она могла себе это позволить! Муж, достигший того возраста, когда седина в голову, а бес в ребро, очень обрадовался тому, что перестал быть единственным объектом внимания супруги. Он всячески поощрял ее увлеченность, накупил Свете немыслимое количество самых дорогих пастелей, красок, кистей, холстов, мольбертов и разнообразного, невероятной красоты, итальянского багета для рам к будущим шедеврам.