Яд вожделения - Арсеньева Елена. Страница 50

– Катюшка, – ошарашенно пробормотала Алена. – Ты что, плачешь? А белила-то текут!

– Да черт с ними, с белилами! – отмахнулась Катюшка, впрочем, тотчас же выхватив из рукава крошечную кружевную утирку и осторожно промокнув щеки. – И ресницы тоже текут? – спросила испуганно. – Ох, все, жуть! В кои-то веки Аржанов на меня поглядел, а я – чучело чучелом!.. – Она заломила руки, а потом сунула платочек в рукав и сказала совершенно равнодушно: – Да и пес с ними, с ресницами, и с Аржановым тоже. Главное дело, что ты жива! Ох, как я рада, рада как! – Она набросилась на Алену, душа ее объятиями и букетом разнообразнейших духов. – Слава богу! Но как, скажи на милость, ты могла быть такой дурищей? Зачем потащилась с этим разбойником? Судя по Ленькиным словам, у него была просто-таки нечеловеческая рожа! Ленька тоже хорош, дурак! Мало его по башке стукнули, надо было вовсе расколоть: ну кому от такой глупой колоды польза?!

– Катюшка! Да он жив? – едва не взвизгнула от нетерпения Алена.

– Жив, куда денется? – подергала та оголенным плечиком, поправляясь в декольте. – Отлеживается. Порывался со мной ехать, да я не велела в наказание, что был так глуп и пустил тебя ночью идти!

– Да почем же мы знали?! – слабо возмутилась Алена. – Человек тот сказал, мол, от тебя послан, вдобавок письмо представил…

– Письмо?! – У Катюшки глаза на лоб выскочили. – Ты в уме? Чтоб я письмо стала писать?! Да после сего письма ты как раз и должна была посланного повязать, стражу кликнуть и дома сидеть несходно. Ведь это и есть самое несусветное: чтоб я письмо писать затеяла!

Катюшка была столь возмущена, что Алена почувствовала себя и впрямь дура дурой. Однако ее удрученный вид не утихомирил подругу, а вроде бы еще пуще разъярил.

– И вот еще что мне Ленька сказывал, – налетела она. – Будто ты к этой, как ее там, мужниной сестре потащилась выглядывать да вынюхивать? Нет, ты вовсе без головы, вовсе без головы! – С ужасом схватившись за фонтаж-коммод, она скорбно поглядела на Аленину голову… вернее, на то пустое место, которое было у подруги вместо оной. – Жаль, я не видала тебя черномазую да желто-зеленую! Подумаешь, лицедейка! Как ты могла надеяться, что Ульяна тебя не узнает?! Вот кабы ты какой-нибудь кривой турецкий носище вместо своей курноски приставила да гляделки свои серые перекрасила – тогда еще ладно, а так… Вот и расхлебывай теперь всякие гадости. Ведь не иначе это твоя Ульяна Мефодьевна тебя выследила и…

– И что? Письмишко за тебя намарала? – не удержалась от смеха Алена. – Ну, вот уж где глупости! Больно заумно! Ульяна – баба хитрая, но простая, будто кочерга. Она бы могла ко мне разбойничка с ножичком подослать, а так, опоить для чего неведомо и бросить… нет! Это уж скорее всего бывшие дружки Ленькины вызнали, кто их выдал тогда, – вот и месть мстят, они горазды на всякие хитрости!

Катюшка всплеснула руками:

– Опомнись! Какие дружки?! Они уж давно эва где: кто на плахе, кто на колесе, кто гремит кандалами в Сибирь! – И вдруг поглядела на Алену почти с ужасом: – А ты что говоришь: опоить, мол, и бросить? Ты и впрямь ничего не помнишь?

– Ей-богу, нет, – покачала головой Алена – и ей как-то нехорошо сделалось от испуганного взгляда подруги: – А что я должна помнить?

Катюшка смотрела с жалостью:

– Ну, Аржанов мне по секрету сказал, будто нашел тебя в казармах драгунских, вовсе беспамятную и в компании девок гулящих. Только те успели улизнуть, а тебя у солдат одну бросили… – И вдруг замахала руками, закричала в голос: – Да нет, нет! Алена, не смотри так! Не было ничего, ничего с тобой стыдного не делали! Ты спала как убитая, драгунам других девок хватило, а потом Аржанов тебя сюда увел. Ты ему в ножки кланяться должна, поняла? Главное, чтоб до Фрица ничего не дошло! Ведь непотребную девку, в казарме взятую с солдатами, раздевают догола и пускают…

Катюшка внезапно умолкла, и ее пухленькое личико так вытянулось, что сделалось похоже на дыньку:

– Ой, мать моя! Да ведь ты и есть… голым-голая! Мне Аржанов и сказал: на подруге, мол, вашей, и нитки нет. Вы, мол, возьмите ей какой ни есть туалет, наготу прикрыть. Это значит – что?

– Это значит, что он принес барыню сюда в чем мать родила, своим кафтаном обернув, – послышался голос, исполненный такого презрения, что Алена в первую минуту даже не узнала Маланью.

Ох, так она все это время была здесь и слышала их разговор?! И про Ульяну, сестру мужа, и про Фрица… И конечно, скажет ему – кому? О боже мой, о боже!

– Коли надобно, я помогу вам одеться, – вновь, с тем же убийственным отвращением проговорила Маланья, и ни о чем не подозревающая Катюшка милостиво кивнула на пухлый узел, брошенный на лавку:

– Вот и хорошо. Давай-ка приоденем нашу страдалицу. Погляди, какое я тебе привезла чудное платье!

Это было любимое Аленино платье: темно-синее, атласное, со сплошной юбкой и серебряной кружевной вставкой. Вставка заканчивалась шнипом, который весь был обшит узенькими блондами, и из-под рукавов тоже ниспадали блонды, только широкие. Лиф был лишь слегка тронут серебряной вышивкой, будто изморозью, и тоненькая полосочка морозно-серебристого кружева окаймляла декольте, придавая щедро открытой груди лилейную белизну и трогательную нежность.

Да, это было любимое и самое лучшее платье Алены, однако она почувствовала себя одетой в грязное, отвратительное рубище, когда в сопровождении Катюшки и Маланьи вышла в соседнюю горенку – и на нее упал холодный взгляд высокого мужчины, стоящего у окна.

Сперва Алена не могла разглядеть его лица, потому что он стоял спиной к свету, – видела только, что он без парика, в темном камзоле и строгих голландских кружевах. Он читал какие-то бумаги, однако при появлении женщин свернул их, сунул за отворот рукава и устремил на Алену ледяной взгляд.

Это, верно, и есть Аржанов. Что он сделает с ней сейчас? Повлечет в узилище? Нет, он ничего о ней не знает. Катюшка сказала ему, что ее подруга живет с Фрицем фон Принцем, но ни словом не обмолвилась о ее прошлом. Так что об этом можно не думать. Сейчас главное – поскорее уйти, уйти отсюда, избавиться от этого пристального взгляда. Почему он так смотрит? Oсуждает? Ну и не спасал бы ее, коли уж так строго судит!

Катюшка пихнула ее в бок, и Алена опомнилась.

– Я… сударь… благодарна, кланяюсь земно, – забормотала она неловко – до того неловко, что Катюшка даже зубами с досады скрипнула.

– Не стоит, право. Счастлив быть вам полезным, – учтиво отозвался Аржанов и отошел от окна.

Свет упал на его лицо…

Да, он не носил парика, однако волосы были сильно напудрены, и это придавало ему отрешенное, даже надменное выражение.

Алена вдруг озябла… уставилась в худое лицо с сердито сведенными бровями и резкими, крупными чертами. Губы недобро поджаты. На подбородке ямочка – подрагивает от раздражения. Прищуренные глаза – ну точно расколотая льдина, впрохолодь.

И у нее зашлось сердце, когда сквозь эти хмурые черты проступили другие – незабываемые.

Эти длинные брови, которые сходились к переносице и топорщились кустиками, этот четкий, будто вырезанный рот с насмешливой, надменной ямочкой в самом уголке. Этот хищный нос… и глаза! Наконец-то она рассмотрела, какого они цвета: светлые, голубые. Там, в лесу, казались темными, как ночь, которая свела их, зачаровала, толкнула в объятия друг друга, – в объятия, навеки похитившие сердце Алены! Да он ли это?! Каким образом шалый деревенский парень мог преобразиться в государева сыщика, принять образ царедворца? Не мнится ли Алене, не шутит ли с нею шутки влюбленное сердце и все еще одурманенная голова? Тот Егор – этот Аржанов?! Да нет, не может быть…

И откуда-то, из каких-то вовсе уж дальних закоулков памяти, выплыло вдруг словцо, оброненное деревенской знакомицей, Маришкою, о господских конях, которые нанесли бы изрядную потраву мирским полям, когда б не остановил их молодой барин.

Вот, стало быть, как… Теперь понятно, почему он ушел от спящей Алены: боялся, вдруг она когда-нибудь потом признает молодого барина, станет к нему липнуть, требовать подарков, денег, а то и, храни боже, принесет в подоле к господскому порогу… И если сейчас спросить: помнишь, Егорушка, русалку, с которой ты все цветы да травы на некоей поляне измял-истоптал, он небось и не отличит ту ночь от множества других, а ту девку – от бессчетного количества прочих своих мимолетных сударушек.