Зима в раю - Арсеньева Елена. Страница 33

– Одного не пойму, зачем вам так остро понадобился именно мой никчемный зятек? – пробормотала Лидия, снова и снова шелестя купюрами.

Она смотрела только на них, она думала только о своем, а потому не видела выражения, которое мелькнуло в глазах Гаврилова. Голос его, впрочем, звучал вполне обыденно:

– У меня к Дмитрию Дмитриевичу давний интерес.

А мысленно добавил:

«И давние счеты!»

Как прекрасна жизнь!

Как прекрасна жизнь двадцатидвухлетней студентки педагогического факультета, красивой, умной, всеми любимой, веселой, полной надежд!

Как прекрасна могла быть у этой девушки жизнь, если бы ее не портили на каждом шагу самые родные, самые любимые и близкие люди! Ладно, если бы то были проклятые империалисты, злобные враги, вынашивавшие ненависть к Советской власти и лично к вождю – товарищу Сталину, или недобитые белобандиты, или затаившиеся кулаки – им, как говорится, сам бог велел… Ой, нет, бога нет, само собой, просто так говорится! Черта тоже нет, но ведь говорится же – пошел к черту! И ничего, никто не грозит за «черта» исключить из комсомола. А за бога того и гляди вылетишь. А если ты еще не комсомолка, а только мечтаешь стать ею, значит, из-за какого-то дурацкого словечка тебе дорога в светлое будущее будет мигом перекрыта. Главное, как смешно: на антирелигиозных диспутах слово «бог» можно употреблять сколько угодно – конечно, в самом уничижительном смысле, но все же оно со всех сторон звучит, а стоит просто так, в обыденной жизни, про божественное ляпнуть – и от тебя все товарищи начинают носы воротить, как от зачумленной.

Да и верно. Что может быть ужаснее, чем видеть девушку или парня, которые отравлены, одурманены пережитками прошлого? Такое ощущение, что их сознание одето в отрепья, лохмотья, в которых они похожи на стариков и старух, а не на строителей нового мира. Религия – страшный дурман, враг всего живого, светлого, прогрессивного. Старшее поколение до сих пор отравлено ею. Некоторые, конечно, пытаются отхаркать пережитки, как туберкулезник отхаркивает мокроту, но не у всех это получается. А некоторые и стараться не хотят. Взять хотя бы собственную семью…

Когда все Олины одноклассники записались в общество безбожников, она, конечно, записалась тоже. Первым делом в обществе постановили: родителей и всех других родственников уговорить выбросить иконы из квартир, избавиться от крестов и больше не ходить в церковь. Свой крестик Оля выбросила по пути домой – просто так сняла и выбросила. Ну и что проку? Иконы как висели в дедовом кабинете и маминой спальне, так и остались висеть. Дед мгновенно надел на Олю другой крестик – старинный, своей покойной матери, – и сказал, что нельзя слепо следовать за толпой, которая влачится к гибели. Мыслящий человек тем и отличается от животного, что приучен думать самостоятельно. Может, тогда ему и удастся выжить, а если погибнешь, то сохранишь честь и достоинство.

И к чему говорил, интересно? Если с целью оскорбления, то дед зря старался – Оля давно уже привыкла пропускать мимо ушей то, что изрекается этим старым, отжившим свое человеком. Конечно, она очень любила деда. Но нельзя же, в самом деле, принимать всерьез всю ту заплесневелую чепуху, которую он непрестанно изрекает и за которую упорно цепляется. Дед просто поразительно умеет не пускать в свое сознание новое, прогрессивное, он не способен переосмыслить опыт печального прошлого, а ради защиты отживших догм готов идти на все. Как-то раз на уроке истории – Оля тогда классе в пятом училась, а то и в четвертом – учительница сказала, что царь Петр и его жена царица Екатерина были сифилитиками. Оля тогда была еще ужасно наивная, прямо как гимназистка, она не поняла, что это значит, а спрашивать на уроке постеснялась: все вокруг при слове «сифилитики» начали так хохотать! Она тоже хохотала, сама не зная над чем. Ну и дернула же ее нелегкая спросить дома…

Лучше бы уж у кого-то в классе. Ну, посмеялись бы над ней – в первый раз, что ли? Сколько раз ее обсмеивали на уроках физподготовки, когда оказывалось, что Аксакова застревает на «коне», да и «козла» не в силах перескочить, на канате не способна подтянуться даже на метр, в длину прыгает ровно на полметра, а при прыжках в высоту сбивает планку, еще даже не прыгнув, а только попытавшись задрать свою толстую ногу! Ничего, не умерла бы обсмеянная Аксакова от лишней порции хохота в классе. Но она завела разговор о царях-сифилитиках дома, за ужином…

– Вместо того чтобы уроки учить, ты по заборам читаешь неприличные слова! – крикнула мама и убежала на ночное дежурство.

Оля объяснила деду, что она не на заборах прочитала, а на уроке учительница сказала.

– Боюсь, у кого что болит, тот про то и говорит, – брюзгливо отвесив нижнюю губу, непонятно сказал дед. – И еще можно добавить: нечего валить с больной головы на здоровую.

И ушел в свою комнату. Кстати, потом он неделю с внучкой не разговаривал, только бубнил: человек, мол, тем отличен от скотины, что не повторяет за идиотами всяких глупостей.

Но это потом. А тогда Оля посидела-посидела одна за столом, доела ненавистный рыбный суп из консервов и пошла на дяди-Шурину половину.

У тети Любы, как всегда, были на ужин превкусные блины. И она, как всегда, начала угощать ими Олю.

– А варенье у нас еще есть? – спросил дядя Шура.

Тетя Люба всплеснула руками: чуть не забыла! – и достала чудесное смородиновое варенье.

– Что такое сифилитики? – спросила Оля. Правда, завела она этот разговор не прежде, чем наелась блинов до того, что животик стал тугой и кругленький, а во рту кисло от сладости.

Тетя Люба и дядя Шура сначала смешно вытаращили глаза, а потом смущенно переглянулись.

– Да вы не бойтесь, я слово не на заборе прочитала, – успокоила Оля. – Просто у нас в школе учительница так говорила про царя Петра и царицу Екатерину.

Тетя Люба и дядя Шура снова переглянулись, но по-прежнему молчали.

Оля не торопила их, а пила чай, с удовольствием ощущая, как исчезает противный железистый привкус во рту, и думая, что вполне сможет съесть еще один блин с ложечкой варенья. Или даже с двумя ложечками.

Она совершенно точно знала, что дождется ответа. Дядя Шура (вообще-то в детстве Оля звала его просто Шурик, но теперь он стал такой старый, виски поседели, что просто ужас! И на Шурика больше не похож) всегда отвечал на все ее вопросы. Всегда. Вот и теперь – помялся-помялся, а потом сказал скучным голосом:

– Сифилис – очень опасная, заразная, грязная болезнь. Она передается половым путем.

И замолчал. Впрочем, Оле многое и так стало понятно. Про половой путь она уже слышала. Это когда мужчина и женщина влюблены друг в друга (как она влюблена в Кольку Монахина) и целуются или обнимаются не стоя или сидя, а валяясь на полу. Раньше так поступали дворяне, помещики и капиталисты, ну и цари с их женами, а теперь только всякие несознательные, опустившиеся элементы. Правильно их называют опустившимися – ведь они на пол опускаются. И про то, почему болезнь грязная, тоже понятно. На полу – разве чисто? Как хорошо, что таких мерзких обычаев не ведется среди рабочих и крестьян, а также среди лучших представителей интеллигенции! Вот у них в доме, к примеру, все спят на своих кроватях. Значит, у них никакая зараза не может быть передана половым путем.

– Тебе все понятно? – спросил дядя Шура племянницу как бы с некоторой опаской и начал подниматься из-за стола: – Спасибо, Любаша, блины отменные, но мне еще статью в следующий номер писать…

И тут у Оли возник еще один вопрос:

– Ты сказал, сифилис – болезнь заразная? Как насморк или грипп?

– Ну, в этом роде, – ответил дядя Шура с настороженным выражением.

– Значит, или царь Петр, или Екатерина друг друга заразили, да?

– Да.

– А кто заразил кого?

– О боже, ну какое это имеет значение, Оля? – нетерпеливо воскликнул дядя Шура. – Какая разница, в самом деле?!

– Вообще император Петр славился своим распутством, – усмехнулась тетя Люба. – Всякие там Анны Монс и прочие бабы, как в России, так и за ее пределами… Наверняка подцепил где-то заразу именно он, от какой-нибудь проститутки.