Зима в раю - Арсеньева Елена. Страница 34
– Любаня, ну что ты при ребенке-то… – страдальчески простонал дядя Шура.
– Не я начала разговор, а как раз ребенок, – пожала плечами тетя Люба. – Ребенок твоей высокоморальной сестрицы.
Дядя Шура только протяжно вздохнул:
– Любушка, я правда пойду поработаю. А у тебя, Олечка, уроки на завтра уже сделаны? Может быть, ты пойдешь поучишь?
– А впрочем, – перебила его тетя Люба, – еще не факт, что именно Петр заразил Катерину, а не наоборот. Все-таки она, прежде чем стать императрицей, прошла огни и воды. Какая-то мещаночка из Риги, жена солдата, потом с солдатским полком прошла немало верст, потом Шереметеву подштанники стирала, Меншикову услужала… Было, было от кого ей заразиться, чтобы потом заразить Петра.
Оля так и ахнула.
Выходило, что Екатерина, прежде чем стать императрицей, была самым настоящим угнетенным элементом: служанкой, прачкой, даже в армии служила! Тетя Люба сказала, что она с солдатским полком прошла немало верст. Наверное, была в полку санитаркой, как убитая на Гражданской войне мамина подруга Тамара Салтыкова. И она – бывшая санитарка! – заразила распутного царя? Ерунда какая-то получается. Тетя Люба все с ног на голову поставила. Это против всякой классовой логики!
– Неправда! – вскричала Оля, разобидевшись за угнетенную Катерину. – Наоборот, ее царь Петр заразил! А вы – настоящие оппортунисты, вы просто троцкисты, если так думаете! И ничего не понимаете в сифилисе!
Она убежала, злая и немного испуганная – боялась, тетя Люба и дядя Шура обидятся, что она назвала их оппортунистами, и больше не позовут на блины. Но вслед ей раздался такой хохот, что Оля даже споткнулась. И лишний раз подумала, что ее родственники – ну до того отсталые, что даже оскорбиться толком не умеют. Вот назови она, скажем, оппортунистом или троцкистом старосту класса или председателя пионерской дружины, ей бы живо раскровянили нос и всю косу по волоску выдрали. А дядя Шура и тетя Люба даже не понимают значения самых употребляемых и самых обидных слов. Болтают невесть что! Надо же такое ляпнуть: царь-де Петр подцепил сифилис от проститутки. Но ведь проститутка – это Троцкий! Его товарищ Ленин так и называл – проститутка Троцкий. Как мог царь Петр подцепить сифилис от Троцкого?
Чушь полная.
И чем дальше жила Оля, тем больше убеждалась, что такой чушью накрепко пропитано сознание старшего поколения. Не только в ее семье, но и везде, кругом. Только некоторые, очень немногие взрослые умели мыслить прогрессивно и ориентировались в современном процессе, как политическом, так и экономическом. Например, товарищ Верин, который иногда приходил поговорить о жизни с дядей Шурой и с дедом. Насколько Оля понимала, товарищ Верин имел общее боевое прошлое с тетей Любой и очень ценил ее как проверенного товарища. Оля как-то раз попросила их выступить на школьном вечере в честь праздника 7 ноября и рассказать о том, как они плечом к плечу боролись против царских опричников на сормовских баррикадах. Вообще-то недостатка в таких воспоминаниях не было – иногда Оле казалось, что все жители Энска в свое время боролись на баррикадах, выходило, что стойкие борцы против свергнутого режима имелись чуть ли не в каждой семье, – но Оле так хотелось привести в школу своего собственного борца. Иметь теткой старую большевичку – это много значит! Конечно, лучше, если бы старой большевичкой была собственная мать, но чего нет, того нет, мама, к несчастью, только медсестра в госпитале, причем за ее плечами нет никакого сколько-нибудь значительного и героического воспоминания. Уж могла бы мама постараться и попасть на Гражданскую войну, пусть даже просто санитаркой, как тетя Тамара. Конечно, было бы ужасно, если бы ее тоже убили, Оля на такое категорически не согласна даже ради того, чтобы сделаться дочерью героини Гражданской войны. Вот если бы мама и героиней побыла, и жива осталась – тогда совсем другое дело было бы!
Но нет, не подумали Олины родственники о ней, не постарались обеспечить ее будущее своими трудовыми и боевыми свершениями. Вообще они ужасно отсталые, конечно. Разговоры идут в доме только о мещанском: зарплата, очереди, книжки, которые дед купил у какого-то старого букиниста, операции, на которых ассистировала мама… Скука смертная! Жизнь становится интересной, только когда в доме появляется товарищ Верин. Они с дедом, а иногда и с дядей Шурой постоянно спорят, пикируются, причем иногда непонятно о чем. Но слова употребляют такие звучные, красивые, что Оля слушает их, как музыку.
Когда начались крестьянские бунты (все-таки что взять с этой мелкобуржуазной массы? Надежда революции – пролетариат, что всем известно!), товарищ Верин однажды явился в дом Русановых, просто-таки клокоча от гнева. Он сорвал с забора провокационную листовку и теперь гневно потрясал ею, на чем свет стоит кроя того, кто листовку написал и наклеил. Текст прочитали вслух, и Оля ее почему-то очень хорошо запомнила. Она называлась: «Долой Советы и колхозы, вставай, замученный народ!»
«Проснитесь, замученные братья, – было написано в листовке, – нам уже дальше спать нельзя. Неужели мы за это проливали братскую кровь? Но измена получилась, мы трудились на врагов.
Товарищи, братья родные, проснитесь, оглянитесь! Куда мы пришли, братья мои дорогие? Мы подошли к гибели, к бездонному рву, т. е. к пропасти, которая нас готова пожрать – всех крестьян и рабочий класс. И если еще на последних шагах не оглянемся и не очнемся – не откроем своих глаз, тогда, дорогие братья мои, как насекомые, пропадем.
Земля и воля рабочим и крестьянам, слово свободы всему народу!
Загорись, Россия, пожаром и зацвети цветом алой розы!
Да здравствует свобода России, долой голод, холод и насилие!
Проснись, замученный народ!»
– Ну что ж, – пробормотал дед, протирая пенсне, – все очень закономерно. И очень печально. Не так ли, товарищ Верин? Кажется, союз рабочего класса и беднейшего крестьянства вот-вот даст очень глубокую трещину? Да что там – уже дал ее!
– Небось пока голодать не начали, так вся деревня стояла за Советы, ну а как брюхо подвело, так и начались повальные походы против Советов, – проворчал Верин.
– А как же, – развел руками дед. – Правильно учат ваши классики: бытие определяет сознание.
– Такое сознание нам ни к чему, – сказал товарищ Верин. – За такое сознание надо давить, как вшей. Всех к ногтю!
– То есть каждый человек, который хочет есть, должен быть, само собой, уничтожен? – спросил дед. – Ну, тогда вы вполне можете уничтожить и меня, и вон Олю, потому что мы еще не ужинали сегодня, а то количество перловки, которое нам достанется, едва ли насытит и одного человека. Ну, доставайте ваш маузер или что у вас там под пиджаком, вы же, большевики, увешаны оружием, как революционные матросы – гранатами и патронташами…
– Члены правящей партии должны быть вооружены с головы до ног, – надменно сказал товарищ Верин.
– Да? – продолжал заедаться дед. – А при царе только городовые да жандармы были вооружены, да и то ваши орали со всех сторон: опричники, мол, сатрапы, угнетатели… Если те были опричники, вы-то кто?
– Что-то не нравится мне физиономия вашего сознания, Константин Анатольевич, – пробормотал товарищ Верин. – А ты куда смотришь, Русанов? Как ты допускаешь такие взгляды отца, ты в партии с восемнадцатого года, ты большевик!
– Ну да, я большевик, – сказал дядя Шура. – Но я допускаю свободу взглядов. Я – мягкий большевик.
– Большевик не перина, не подушка, чтобы быть мягким! – яростно вскричал товарищ Верин. – Он должен быть как камень!
– Ну да, булыжник – орудие пролетариата, – ехидно перебила тетя Люба. – Слыхали! Хватит вам болтать, товарищи, давайте лучше чай пить. Чаю у нас сегодня – целый самовар, и он самый настоящий, байховый, не морковный и не кипрейный. Товарищ Верин принес.
Спор сам собой стих. Оля вообще давно заметила, что товарищ Верин не то тети Любы побаивается, не то чрезвычайно ее уважает. Что и говорить – боевое прошлое объединяет самых разных людей…