Зима в раю - Арсеньева Елена. Страница 46

Лелька свернула в проулок, выбрав самую короткую дорогу к своему дому. Шла как могла быстро, насторожившись, но Мурзик не отставал, двигался след в след. Порой Лелька ощущала его жаркое дыхание чуть ли не у самого своего уха и была почти уверена: обернись она, около ее глаз блеснет лезвие хулиганского ножа. Взгляд его так упорно липнул к ее белевшим в сумерках ногам, что она чувствовала его, как прикосновение.

Наконец впереди показались очертания бывшей Варвариной часовни, на крыше которой уже вылезло молоденькое деревце. Сейчас, на фоне звездного неба, треплемое ветром, оно выглядело жутко: словно скрюченная рука скелета, погребенного в часовне, пробила свод и взывала к небесам не с мольбой, а с проклятьем.

Лелька привычно протопала мимо, но сзади окликнули:

– Погоди-ка.

– Что?

– Зачем сюда? – спросил Мурзик.

В самом деле растерянно спросил или почудилось?

– Что? – не поняла Лелька.

– Сюда зачем привела?

– Да я тут рядом живу, я ж тебе говорила.

– Ну верно, я забыл.

Лелька двинулась было вперед, но, не слыша сзади шагов, приостановилась, оглянулась:

– Ну, чего стал? Раздумал?

– Сейчас.

Мурзик смотрел на часовню. Лица его не было видно.

– Ты здесь бывал, что ли, когда-то? – догадалась Лелька.

– Бывал.

– Венчался небось? – хохотнула она. – Хотя что я говорю, в часовне ж не венчали, только отпевали.

– Здесь служила одна девушка. Верка-монашка ее звали, – пробормотал Мурзик, словно про себя.

– И что? Ты эту монашку, что ли… – начала Лелька вопрос с привычной прямотой – и ахнула, потому что Мурзик стремительным движением оказался рядом, сгреб горстью пальтишко на груди, подтащил к себе – так, что Лелькины ноги оторвались от земли. Пахнуло «Тройным одеколоном» и смертью:

– Молчи. Поняла?! Молчи!

Лелька с силой вырвалась, поскользнулась, чуть не упала.

А ведь это уже не игра…

По-хорошему, сейчас влепить бы ему пощечину, повернуться и уйти. Нет, после пощечины уйти не удастся: как раз и получишь ножом под дых. Она чувствовала, что Мурзик вдруг перестал владеть собой.

Ту историю Лелька знала от дяди Гриши. Она и стала причиной того, что отца ее убили, а дядю Гришу изувечили на всю жизнь. И теперь, спустя более двадцати лет, эта история едва не стала причиной Лелькиной смерти.

Ну и ну, видно, крепко когда-то зацепила его Верка-монашка, если при одном ее имени вышколенный зверь снова стал зверем диким.

А как бы хорошо – удар, короткий приступ боли – и больше ничего, и все беды и заботы разом кончились!

Нет, еще рано. Разве бросишь Гошку одного? Одному ему не справиться. И няня ждет, когда Лелечка вернется и заберет от угрюмой соседки…

– Ну ладно, ты что, с ума сошел? – миролюбиво проворковала Лелька. – Молчу, молчу! Пошли?

А вдруг он сейчас развернется и уйдет?

Если уйдет – все пропало. Все напрасно! Все годы позора и унижений – псу под хвост. Гошка не простит ей никогда. И дядя Гриша. И няня не простит. И папа с мамой, которые смотрят на нее сейчас с небес.

– Пошли, миленок, ну ты что? – проворковала Лелька самым умильным голоском и прильнула к Мурзику. – Я молчу, молчу, больше ни словечка не скажу. Пошли, а? Истомил девку… – И скользнула ловкой рукой под полу его пальто чуть ниже пояса.

Ну какой мужчина устоит?

Вот вошли в дом, вот осмотрелись, выпили водки из бутылки, которую Мурзик вынул из кармана – ну да, это была именно водка, а не какое-нибудь сладенькое вино, с которым прилично являться к даме. Закусили ядреным огурчиком, который Лелька споро нарезала. Некоторые гости приносили конфеты – но какие конфеты мог принести Мурзик, сормовский потаскун?!

Потом он пустил в ход руки. С кофточки так и полетели пуговки; юбку с Лельки он стащил одним рывком, только треск пошел; бельишко и чулки баснословной цены тоже порвал. Другому Лелька уже прошлась бы ногтями по роже и в два счета выгнала вон, выкинув вслед его собственное снятое барахло… а то еще и не выкинула бы, а наутро снесла знакомому барыге – все доход, а обобранный небось не пожалуется, никто не смел жаловаться. Но здесь она поостереглась. Да уже и не хотелось кусаться, царапаться, браниться. И выплясывать камаринскую под мужиком, изощряться в распутстве – тоже не хотелось. Замерла, раскинулась, всем телом ловя прежде не испытанное… Что это? Никогда раньше такого… Неужели мужчины чувствуют то же? Так вот что значило исступленное дыхание всех тех, кого принимало ее тело, для кого старалось… Вот что значили прерывистые стоны, крики, всхлипывания… Но кто тут сейчас стонет, задыхается, вскрикивает, всхлипывает? Да она же сама!

Это она стонет от счастья, это она замерла в объятиях случайного мужчины… нет, врага! Она прильнула лицом к его плечу, рассыпала по его груди мелкую дробь поцелуев, обвила за шею, прижалась так, что в какой-то миг почудилось – слилась с ним всем телом, всем существом своим!

Мурзик зевнул равнодушно, размыкая объятия и сползая с ее тела:

– И что? И это все? Да ну… А плели-то про тебя! Ох и горазды врать мужики! Таких у меня знаешь сколько было-перебыло. Таких, как ты, на любом углу сыщешь. Я-то думал – ты огонь, а ты – тесто, бабье тесто, только и всего. Кошка драная – под шейкой почесали, она и замурлыкала. Нет, к таким я больше не ходок! По-хорошему, расквасить бы тебе рыло… Ладно, пожалею, не стану бить. Но ты смотри, сучонка: сболтнешь, что я у тебя был, – в две минуты выкатишься из города, как нетрудовой, разложившийся, общественно вредный элемент. И не стокилометровую тебе прописку определим – в Унжлаг полетишь, как перышко, легче легкого. Слышала небось про такой? Конечно, слышала… Вот так-то! Хочешь жить – молчи. А то разве чиркнуть тебя по горлу финочкой, чтоб уж наверняка заткнулась? Нет, вдруг видел кто, как я сюда шел… Донесут еще…

Мурзик рассуждал сам с собой, одеваясь, застегиваясь, приглаживая волосы перед маленьким круглым зеркальцем в металлической оправе.

Лелька лежала, раскинувшись, недвижимо, даже прикрыться не позаботилась. Голое тело отходило от внутреннего жара, которым только что горело, и начинало зябнуть. Но она терпела, не тянула на себя простынку.

Неужели не оглянется? Неужели, увидев, как она лежит со ждуще раскинутыми ногами, не взволнуется, не вернется? Неужели это все, неужели ей больше подобного не испытать?

Нет. Мурзик – впрочем, это уже был Верин, осторожный, брезгливый Верин, который только что опоганился со случайной проституткой и теперь спешил забыть об этом, – вышел, даже не оглянувшись.

Лелька прижала руку ко рту, чтобы не опозориться – не крикнуть, не позвать. Кое-как, мучительно сглотнув, подавила сухое рыдание.

Потом заставила себя встать с кровати, побрела к керосинке – надо согреть воды и помыться. По пути окинула взглядом стол и комод. Либо на столе, либо на комоде ее «гости» всегда оставляли деньги. Кто больше, кто меньше. Чья пачечка была толще, чья тоньше.

Верин не оставил ничего. Ни рубля, ни копейки! И бутылку недопитую газетной пробкой заткнул, с собой унес! Ладно, хоть остатки огурцов не прибрал…

Ах ты, стебарь сормовский, сразу видно, кем ты был! Обирал гулящих девок. Кот! Котяра презренный!

– Не угодила я тебе? – с циничной ухмылкой спросила Лелька, глядя на захлопнувшуюся дверь. – И ладно. Зато ты мне угодил. И коли ты мне заплатить за труды не пожелал, то я тебе – заплатила. Всем, чем могла!

Да, в сознании людей еще слишком много пережитков прошлого, следов старого мира, размышляла Оля. И чем старше человек, тем сильнее засорено его сознание. Взрослые цепляются за обломки былого, словно голодный – за плесневелый кусок хлеба. А плесневелая труха вокруг так и разлетается, так и забивает ноздри, так и отравляет тех, кто рядом. Воспоминания о прошлом столь же опасны, как религия.

Все эти храмы… Уродливое нагромождение помпезных, ложных красивостей. К счастью, в Энске сейчас уже много храмов или разрушены, или закрыты. Но все равно их до сих пор слишком много. По-хорошему, разобрать бы их по кирпичику, а все кирпичи вывезти в Заречную часть, где продолжает строиться автомобильный гигант, равного которому, конечно, нет и никогда не будет во всем мире. Автомобили, которые там выпускаются, самые быстрые, самые красивые в мире! Тут нет и не может быть никаких сомнений! Всякие замшелые американские Форды и прочие фабриканты, угнетатели пролетариата, наводнившие мир некачественной продукцией, которая, конечно же, ломается на каждом шагу (а разве могут быть хороши автомобили, сделанные руками измученных рабочих, ненавидящих свой подневольный, плохо оплачиваемый труд?), – все они дохнут от зависти, видя новые советские автомобили, выпущенные в Энске!