Зима в раю - Арсеньева Елена. Страница 71

– Нет, я больше не напишу ни слова, пока вы не скажете мне о судьбе Александры, – проговорил Русанов, и в горле у него стеснилось от запоздалого страха: «Что ты делаешь?!» Но то был именно что запоздалый страх, он принадлежал прошлому. Этого человека Русанов бояться не мог. Этого человека ему бояться нельзя. Пусть он боится!

– Ого, условия? – усмехнулся Поляков. – Вы несколько забылись. Ну хорошо, договоримся так: я узнаю о событиях на кладбище, о связанных с ними арестах, и если там дело как-то касается вашей сестры, я вам сообщу. Хотя, повторяю, я впервые слышу…

– Думаю, что не впервые, – перебил Русанов. – Разве не об этом вам сообщили по телефону во время первого допроса? Помните, какое-то известие, которое вас так сильно поразило… Вы еще сказали, что оно очень некстати. Ну да, конечно, после того, как вы обещали, что никого из моей семьи не тронут, вдруг оказывается, что арестована сестра! Как вы могли сказать мне? Я ведь мог не поверить вам, что все произошло не с вашего ведома, мог отказаться писать донос на Верина. А для вас же главное – не справедливость, а месть…

– Вы в своем уме? – высокомерно прервал его Поляков. – За что мне мстить Верину?!

– О да, Егору Егоровичу Полякову, может быть, и не за что мстить Верину, – кивнул Русанов. – Но Георгию Георгиевичу Смольникову есть за что мстить Мурзику.

Черные глаза чуть прищурились, но и все.

Ни мускул на лице не дрогнул. Ни слова не прозвучало.

– Я вас не сразу узнал, – пробормотал Русанов, внезапно ощутив страшную усталость. – Вы не так уж сильно на отца и похожи. Вот только глаза… Ну и руки, несмотря на то, что вы их как-то почеркнуто маскируете. Ваши ногти, грязь… Как-то театрально. Но Евлалия Романовна была ведь актрисой… Однако узнал-то я вас именно по глазам. Когда во время того телефонного разговора вы перестали себя контролировать, глаза стали такие… словом, я сразу узнал его глаза. И все же я сомневался. А потом, когда вы сказали «accent aigu поставьте, пожалуйста», так, мимоходом сказали, я окончательно убедился, что это – вы.

– Не возьму в толк, о чем вы, – холодно проговорил следователь. – И при чем тут accent aigu? Я увидел, что вы забыли его поставить в слове credit, ну и напомнил вам. Я хорошо знаю французский, немецкий, английский, у меня способности к языкам, я с удовольствием ими занимаюсь. И что это доказывает?

– Не доказывает, а подтверждает, – сказал Русанов. – Мои догадки подтверждает. Благодаря accent aigu буквы читаются иначе. Открытым звуком. Вы после обмолвки, которую не сделал бы человек, который просто интересуется французским, это знание должно было в кровь и плоть войти, – так вот после той обмолвки вы совершенно иначе читаться для меня стали. Открылись мне. Я как бы получил подтверждение тому, о чем просто догадывался, что подозревал.

Следователь все смотрел на него…

– Вы и в органы пошли, чтобы рано или поздно свести счеты с Вериным, так? И, наверное, не только с ним – со всеми ему подобными, понимаю, – сам себе кивая, говорил Русанов. – Для того и фамилию сменили: ну да, разве можно представить человека по имени Георгий Смольников (второй Георгий Смольников!) в НКВД? Удалось это не сразу, понимаю: учились долго, работали, выстраивали, так сказать, безупречную биографию. И собирали информацию о Верине… А Охтин и в самом деле жив?

Молчание.

– Я рад, если жив. Привет ему от меня… Именно с его помощью вы все нужные вам сведения насчет Верина собрали, конечно. Но как их обратить против него? Для этого вам нужен был человек, который как бы выдаст Верина следствию. Его сообщник. И выбор пал на меня. Почему? Ведь я работал вместе с вашим отцом, вместе с Охтиным, я на вашего отца молился, а Охтина другом считал. За что было предавать меня на муки?

Молчание.

– А, понимаю… – пробормотал Русанов. Он слишком часто, пожалуй, употреблял сегодня это слово, но что делать, если та же рука, которая призрачно коснулась его лба еще на прошлом допросе, по-прежнему продолжала осенять судьбоносными догадками. Он и в самом деле понимал сейчас многое. Очень многое. Вот только радости его открытия не доставляли, ибо сказано же: во многой мудрости – многая печаль.

– Вы с Охтиным считали меня предателем, да? Ваш отец убит, Охтин вынужден скрываться, тоже, как я полагаю, живет под чужим именем, ваша семья… Ваша матушка жива? Нет? А сестра? Я помню, ее Лизой звали…

Молчание.

– Понятно, – опять кивнул Русанов. – Значит, их тоже нет в живых. Да, их нет, а я жив. Я жив, я женился на подруге Мурзика, он вхож в мой дом. Вы сочли меня предателем и решили, что будет весьма символично и даже где-то провиденциально сделать именно меня средством мести Мурзику. Ну да, такой вот почти шекспировский поворот сюжета. Или даже античный. В стиле античных трагедий, я хочу сказать. Новая Орестея!

Молчание.

– Я пытался спасти свою семью, – хрипло выговорил Русанов. – Понимаете? Все двадцать лет, которые прошли с тех пор, как… Да, прошло двадцать лет. Двадцать лет жизни! Плохой, хорошей, правильной, неправильной… но жизни! Есть такие слова: пусть мертвые хоронят своих мертвецов. Уж не помню, кому они принадлежат, забыл. Но это правда! Я думаю, он… ваш отец… не велел бы, он не хотел бы этой страшной мести, не пожелал бы, чтобы его погребальный костер разжигали человеческими телами.

– Те слова принадлежат Иисусу Христу, – наконец-то разомкнул губы следователь. – Как и другие: «Мне отмщение, и аз воздам». А как странно, что вы забыли, верно?

– Я никогда не забуду Георгия Владимировича, – сказал Русанов.

– Да нет, я имел в виду другое: как странно, что вы забыли цитату из Евангелия… – покачал головой следователь. – Ну что ж, Александр Константинович, заодно забудьте все, что вы сейчас говорили. Я тоже постараюсь забыть. Я понимаю, в каком вы состоянии. Но знаете, если вы и впрямь обеспокоены судьбой своей сестры, вам нужно помочь мне. Мы закончим записывать ваши показания, а потом я постараюсь разузнать о…

Русанов встал, резко отодвинув от себя исписанные на прошлом допросе листы.

– Я не напишу ни слова до тех пор, пока не узнаю о судьбе Саши. Мне не хочется угрожать сыну человека, который был для меня дорог и близок, которого я любил всей душой, но… вы же понимаете, что будет, если…

Следователь опустил глаза, и Русанов вдруг почувствовал себя страшно одиноким. До сего момента на него истинно смотрел Георгий Владимирович Смольников, а сейчас…

Следователь поднял голову. Но это был уже не Смольников, а Поляков. А глаза… они были лживые, чужие, враждебные.

– А впрочем, вы правы, – проговорил Поляков. – Писать больше ничего не стоит. Все, что касается Верина, получилось очень… – Он усмехнулся: – Достоверно получилось. Хороший каламбур, да? Но то, что касается Гаврилова, не может исходить от вас, потому что вам неоткуда знать детали его жизни. Ну какая у вас связь с эмиграцией? Скажем, если бы был жив ваш зять, Дмитрий Аксаков, и окажись он где-нибудь в Париже или Берлине, тогда можно было бы что-то сделать, а так… очень уж ненадежно. Поэтому мы закончим с показаниями.

– Я… рад, – пробормотал озадаченный Русанов.

– Я думаю, мы простимся сейчас, Александр Константинович. – Следователь задумчиво посмотрел на разбросанные по столу листки бумаги. – Я могу вам сказать точно, что прослежу за судьбой вашей сестры. И если смогу помочь ей, то помогу. А теперь у меня к вам просьба. Я руку повредил, не могу ничего ею делать. – Он потряс правой рукой. – Очень болит. А здесь что-то душно. Пожалуйста, откройте окно.

Русанов со странным ощущением нереальности происходящего выбрался из-за стола и подошел к окну. Со стороны улицы оно было зарешечено, а из кабинета открывалось простыми шпингалетами. На скобке решетки висел маленький замочек.

– Откройте, Александр Константинович, – попросил Поляков и, взяв с сейфа связку ключей, бросил Русанову. – Вон тот, желтый.

Русанов взялся за желтый ключ и повернулся к Полякову: