Задолго до Истмата - Беразинский Дмитрий Вячеславович. Страница 63

– И бутылочку кислых щец! – пропищал Тимофей.

– Мануфактурой занюхаешь! – отозвался половой густым басом. – Не гневи Господа с утра пораньше.

Конфузясь, опрокинули. Скоренько поблагодарив полового, кинули ему полушку.

– После обеда зайдете, еще по чарке налью, на сдачу, – равнодушно сказал им вслед трактирный слуга.

По улице шли молча, и только когда повернули к набережной, Тимоха не выдержал:

– Что за времена настали! Батя мой в Преображение из дому уже пьяный выползал, в церкви храпел! А нынче стыдно с утра шкалик пропустить!

Алексей шмыгнул носом. Тимоха же продолжал возмущаться:

– А что человеку трезвому в церкви делать? Без ста грамм все равно не понять, о чем поп бормочет! Гимназиумы пооткрывали какие-то, студиозы гуляют с хмельными мордами! А честному человеку с утречка и не принять!

– Ты поосторожнее, Тимоха! – предупредил друга Алексей. – Как бы за такие слова тебе задницу не взлохматили!

– Я сам взлохмачу кому хошь! – отозвался Тимофей. – Я в праздник выпить хочу! Я цельную неделю отработал на совесть, и душа моя веселья требует!

– Стоять! – На них набрел конный гвардейский патруль. – Рановато, робята, для веселья исчо!

Двое молодцев-гвардейцев заступили дорогу и, не слезая с лошадей, уставились на наших героев.

– Этот в норме! – ткнул стеком в Алексея один. – А ты, дружок, воздержался бы! В храм Господень идете небось, неужто не стыдно?

– Все в порядке, господа гвардейцы, – заступился за товарища Алексей, – приятелю свежий воздух в башку ударил, так он болтает лишнее.

– Ручаешься за него? – строго спросил один.

– Да! – облегченно выдохнул мужик. – Мы в церковь на набережной идем.

Второй гвардеец переписал в свой кондуит номера блях и милосердно отпустил их.

– Видал, Кузьмич! – шепотом обратился к приятелю Тимофей.

– Видал! – устало ответил Алексей. – Теперь если ты куда вляпаешься, отвечать придется мне. Хоть ты больше сегодня и не пей!

– Ну, это ты загнул! – возмутился товарищ. – Службу отстоим, а дальше – шиш! Право имеем.

К церкви подошли как раз к началу заутрени. Чинно, не толкаясь, вошли в храм, сняли шапки. Почти двухчасовая служба пролетела мгновенно – священник отец Серафим в парадном облачении толково читал проповедь, сытый дьякон расторопно перелистывал страницы требника. Святой отец говорил о доступных и понятных вещах: о страдании, коварстве и людской черствости. Пересказал своими словами историю, как Иисус Христос возвел на гору Фавор трех апостолов и открыл им свой истинный лик. Как прониклись Петр, Иаков и Иоанн, слыша слова Бога-Отца, признавшего Бога-Сына. Многие в этот момент подумали вовсе не о библейских канонах, а о собственных непризнанных детях; уразумев сие, священник глянул на мирян с амвона лукавым взором и лишний раз благословил паству.

Торжественная служба закончилась словами, что Преображение есть явление Сына при свидетельстве Отца в Духе Святом, то есть откровение всех Лиц Святой Троицы. Произнеся эту абракадабру с возвышенным выражением лица, отец Серафим пригласил всех желающих остаться на торжественную литургию. Алексей, может, и остался бы, уж больно хорошо поп толковал о всяких умных вещах, но снедаемый плотскими мыслями Тимофей уже тащил его к выходу за рукав рубахи.

– Тише ты, – прошипел Алексей, – оторвешь канву, Глафира тебе ятра оторвет!

На улицах заметно прибавилось народу. Нарядные парни чинно вели под руку своих девчат в сторону Центрального парка, туда же неслись и купеческие тройки, на которых восседали бровастые купцы первой сотни и их нарумяненные женки. Купеческие недоросли гуляли сами по себе: кто со своими гильдиями, кто со студиозами-однокашниками. Кстати, высочайшим повелением в день шестого августа количество конных экипажей было ограничено. Лишь купцы из первой сотни да лица, имеющие чин не ниже шестого, могли разъезжать в каретах и повозках, да и то согласно «Правилам езды в дни народных гуляний» и далеко не по всем улицам.

Наши герои следовали в шинок, известный среди ремесленников под названием «Пивной погреб Акселя», – небольшой погребок, где можно было прилично выпить, а если повезет, то и качественно схлопотать по морде. Сие питейное заведение было облюбовано как ремесленниками некоторых уважаемых гильдий, так и студиозами университета. Среди представителей интеллигенции и пролетариями весьма часто происходили разборки, заканчивающиеся банально: приезжала жандармерия и уволакивала наиболее активных участников потасовки в кутузку. Наутро провинившимся выписывали штраф, рецидивистов пороли, но всех отпускали по домам. Называлось это странным термином «Воспитательная работа среди населения».

Алексей с приятелями благочинно вошли в погребок и, заказав полуштоф хлебного вина и блинов с хреном, уселись в уголке около холодной печки. Время летело весело, полуштоф сменил графин штофа в полтора, к приятелям подсел порядком захмелевший подьячий и заплетающимся языком принялся рассказывать, как сегодня на базаре у него «смуглявый, кучерявый, один зуб со свистом» увел почти полный кошель серебра. Сердобольный Тимоха тут же принялся наливать страдальцу, не забывая и про себя, грешного. Алексей от них не отставал. Неудивительно, что после очередной «порции» подьячий усмотрел в одном из посетителей своего обидчика, на которого тут же насели все втроем.

Подозрительный тип оказался студиозом и поначалу попросту весело отослал не вязавшего лыка подьячего к чертям собачьим, но, получив по скуле от Тимофея, веселость потерял. К счастью для него, в шинок он пришел не один. Увидав, что их боевой товарищ падает под лавку, на Тимоху навалились еще трое. Тут пришел черед Алексея. Ухватив лавку, он попер на врага...

Шустрый трактирщик выскочил на улицу и засвистел в свисток, призывая патруль. Гвардейцы, направленные в этот день для усиления полиции, разбираться не стали. Похватали правых и неправых и свезли в околоток. Был уже вечер. Околоточный надзиратель давно отправился домой, так что напрасно задержанные буянили – вертухаи их просто окатили холодной водой и рассадили по камерам. Тимофей и Алексей Кузьмич снова оказались вместе.

– Во, сучьи дети, что вытворяют! – бубнил Тимоха. – Немного пошалили, даже не покалечили никого, а нас – в кутузку. Как каких-нибудь разбойников, понимаешь! Как татей каких! При Петре Лексеиче народу драться, душу потешить, не возбранялось! Даже если кому и око выбьют – тряпочкой прикроет, и ничаво...

– Утомил ты меня, Тимоха, – лениво произнес Алексей, – через тебя сегодня одни неприятности.

– Ты что, Кузьмич, побойся бога! Нешто я виноват, что подьячий в этом проклятом студиозе татя признал? Ведь он побожился, что энтот окаянный паря у него кошель срезал!

– Ну и где теперь твой подьячий? – прикрыв глаза, поинтересовался приятель.

– Ваш подьячий уже других дурней нашел! – отозвался один из обитателей камеры. – Я эту людскую породу хорошо знаю. У него сговор с трактирщиком: тот закрывает глаза на его мелкие проделки, а этот людей на угощение раскручивает. Потом, когда заваруха начинается, он пьяный под стол падает и кошели сам срезает у дерущихся. Так-то, братцы!

– И когда только успевает! – восхищенно присвистнул Тимоха. – Вроде пьяный был в стельку!

– Прикидывается, – уверенно ответил голос из темноты, – только возле него кто-нибудь свалится, тут же трезвеет. Даже из-за щеки грошики достает, умелец.

– Это как? – удивился Алексей. У него ужасно болела голова, и хотелось спать. В камере еле горела лучина, больше подчеркивающая темень, нежели разгоняющая ее. Лиц сокамерников видно не было вовсе.

– Как огреют тебя по башке лавкой, разве учуешь, кто за щеку залезет? – хохотнул голос.

– Скотина! – простонал наш герой. – Я этого подлеца-подьячего хорошо запомнил!

– Удавим! – пообещал Тимоха. – У нас с Кузьмичом из-за него неприятность будет. Сегодня шиш выпустят, только завтра, а что мы мастеру скажем? Как пить даст лишит премиальных за неделю!

– Это из-за тебя, друг сердечный, неприятность! – повысил голос Алексей. – Кто на набережной выёживался? За кого я поручился? Кто пригласил за стол того урода? Тебе что, смыслу в жизни захотелось? Уж погодь, выйдем. Я поднесу тебе смыслу из-под Гальки Кулаковской! Я дитям сегодня должен был петушков принести, что я им завтра скажу? Глафира моя коситься будет! Вот я ей скажу, что из-за тебя, буяна, меня мастер премии лишит, угадай, как ты мимо моей калитки ходить будешь?