Флиртаника всерьез - Берсенева Анна. Страница 43

– У берегов соленое, а в середине пресное, – сказала она. – Ты про берега напишешь, а я про середину.

– Ладно, – совершенно серьезно согласилась Мишка.

«Господи, – подумала Галинка, засыпая, – какие ж грехи надо было совершить Мише Рукавичкину, чтоб ты ему дал такое чмо в единственные дочери?»

Одно было хорошо: Мишель согласилась лететь в Москву самостоятельно, поэтому Галинка могла спокойно съездить к Надьке. От Парижа до Кельна было всего несколько часов автобусом, и жаль было бы не воспользоваться возможностью лишний раз увидеться с дочкой.

Кельн был особенный город – совершенно домашний, совсем свой. Галинка сама не понимала, почему это так, но не было в мире ни одного города, в котором она чувствовала бы себя так легко и спокойно. Были города ошеломляюще великие, как Рим, были отмеченные необъяснимым волшебным духом, как Париж, были энергетически могучие, как Нью-Йорк… Москва была необходима как воздух и за это любима. Но даже в Москве не было того ощущения надежности, правильности жизни, которое возникало у Галинки сразу же, как только она видела дымную громаду Кельнского собора; верно его Блок назвал!

Когда Надька объявила, что хочет учиться в Германии, Галинка сразу представила Кельн и даже не удивилась, что выбранная дочкой школа находится именно там. Когда Надька была еще совсем маленькая, Галинка уже чувствовала, что связана с нею малозаметными внешне, но внутренне очень чуткими нитями. У них были разные характеры, но общее прикосновение к жизни – эту старомодную фразу Галинка прочитала в мемуарах князя Волконского и нашла очень точной, потому что убедилась в ее точности на собственном опыте.

Автобус останавливался на центральном вокзале, поэтому появлением Кельнского собора – он открывался глазу посреди старых городских кварталов так просто, как будто не строился веками, а был нарисован на городской площади одним росчерком карандаша, – можно было налюбоваться вволю.

Вокруг собора уже была открыта рождественская ярмарка. По дороге через площадь Галинка не удержалась и съела глазурный пряник, запив его глинтвейном. И пряник, и глинтвейн пахли корицей, гвоздикой, медом и еще множеством счастливых праздничных запахов.

«Сейчас же с Надькой сюда придем, – слегка виновато подумала Галинка. – Не скажу, что без нее пряник ела».

Она немножко стеснялась перед дочерью своего детского нетерпения – Надька была серьезная барышня.

Галинка вдруг вспомнила, как когда-то ее саму назвали барышней. Ей было тогда пять лет, и она впервые услышала это слово; в гарнизоне, где служил отец, оно было, мягко говоря, малоупотребительно. В тот день она с самого утра караулила, когда разойдутся по домам мальчишки, которые, как назло, целый день торчали во дворе. Галинке было совершенно необходимо, чтобы они ушли, потому что она хотела спрыгнуть с крыши погреба, притулившегося в углу двора. Но хотеть-то хотела, а вот уверенности в том, что в последнюю минуту не испугается, у нее не было. Испугаться у всех на глазах казалось Галинке совершенно невозможным, поэтому она и ждала, когда уйдут мальчишки.

И влезла на поросшую травой крышу сразу же, как только двор опустел.

– Галинка, а что ты делаешь на крыше? – вдруг услышала она.

Отец всегда служил в южных гарнизонах, то на Украине, то в Краснодарском крае. Поэтому все называли его дочку Галинкой, по-южному. В детстве она даже не знала, что ее можно звать Галей, а когда узнала, это имя показалось ей каким-то неинтересным; она не связывала его с собою.

Оглянувшись, Галинка увидела старую учительницу Ольгу Матвеевну. Весь военный городок относился к старушке с почтением, и не только потому, что она была матерью начальника гарнизона, полковника Тимофеева, но главным образом потому, что она была не такая, как все. Говорила не как все – слишком спокойным голосом, слушала не как все – со слишком выраженным вниманием, и, это уж совсем не как все, каждую неделю, даже зимой, ездила в областную библиотеку за книгами. Из-за всего этого, а может, из-за чего-нибудь еще ее за глаза называли дворянкой.

Впрочем, в ту минуту, когда Ольга Матвеевна поинтересовалась, что она собирается делать, всего этого Галинка еще не знала.

– Я собираюсь прыгнуть с крыши, – честно ответила она.

Теперь, она считала, в этом уже можно было признаться, потому что, глянув вниз, убедилась, что все-таки не испугается.

– Это слишком высоко, – заметила Ольга Матвеевна.

– Но все же прыгают.

– Прыгают мальчишки. А тебе нельзя.

– Почему?

– Потому что ты барышня. А барышни не прыгают с высоты.

– Да? – удивилась Галинка; незнакомое слово ей понравилось. – Ну, значит, я особенная барышня, – решительно заявила она.

Ольга Матвеевна рассмеялась.

– Особенная барышня? Пожалуй, что так. С виду золотоволосый ангел, а в глазах чертики так и скачут. Что ж, прыгай, раз уж тебе это необходимо. Только не будешь ли ты против, если я тебя немного поддержу?

– Ладно, – разрешила Галинка.

Она прыгнула с крыши погреба на руки Ольге Матвеевне, а уже на следующий день делала это без всякой поддержки, наравне с мальчишками. С тех пор Галинка знала, что она особенная барышня.

Когда она пришла в школу, уроки были уже окончены и дети занимались в своих комнатах своими делами. Надька, в частности, что-то рисовала, разложив на столе не меньше сотни разноцветных карандашей.

– Мама! – обрадовалась она. – А почему ты не позвонила?

– Не знала, получится ли приехать. Я из Перу лечу, в Париже пересадка. А что это ты рисуешь?

– Буран в Якутии, – объяснила Надька. – Вчера про него в новостях было, ты слышала? Есть разрушения и человеческие жертвы. Мы всем классом решили сделать подарки и послать в Якутию детям. Потому что им же печально из-за такой беды.

Галинка незаметно улыбнулась.

«Другая жизнь, – подумала она. – Интересно, в Ярославле хоть кому-нибудь пришло в голову сделать подарки детям, которым печально из-за бурана?»

Она вспомнила, как ее, только начавшую ездить в Европу, поразило то, что кажется сейчас совершенно естественным ее дочке. Вот это отсутствие границ – не на местности, а в головах, это сознание, что любая человеческая радость, а особенно любое человеческое горе, где бы оно ни случилось, имеет к тебе отношение. Это чувствовалось во всем: какие новости главные в информационных программах, о чем разговаривают холеные старушки в кондитерских и по-индейски раскрашенные студенты в пивных, или вот в том, что рисуют школьники в свободное от уроков время.

– Тогда, наверное, надо не буран рисовать, а что-нибудь веселое, – сказала Галинка. – Рождество, например.

– Ой, правда! – расстроилась Надька. – Как я не догадалась?

– Давай на ярмарку сходим, – предложила Галинка. – Наберешься впечатлений, как раз и нарисуешь.

Всю дорогу до ярмарочной площади Надька рассказывала свои школьные новости. Их было много, и видно было, что они кажутся ей невероятно важными, и когда Галинка слушала дочку, эти новости казались такими же важными ей тоже. Потом они выбирали пряники – Надька хотела подарить один своей новой подружке Ангеле, потом пили глинтвейн и ели длинные колбаски, поджаренные на решетке над углями… Потом Надька покупала в ярком рождественском киоске маленькие металлические пластиночки, которые нужны ей были для специального браслета. Оказывается, появилось такое повальное увлечение у кельнских девчонок – браслеты, состоящие из множества пластиночек, каждую из которых можно вынуть и заменить новой, с каким-нибудь узором: серебряным знаком Зодиака, блестящими нотками на нотном стане, инициалами владелицы… Узорчатые пластиночки можно было дарить, выменивать, заказывать в специальных мастерских, в общем, заниматься ими с полным девчачьим самозабвением.

Галинка вспомнила, как в Надькином возрасте делала маленьких кукол из разноцветных мотков мулине. Этих нитяных кукол у нее было штук двадцать, и столько же их было у ее подружки, и обе они засыпали и просыпались с одной мыслью: как бы выдумать еще какую-нибудь необычную куколку и сделать для нее какой-нибудь необычный дворец из фольги…