Флиртаника всерьез - Берсенева Анна. Страница 44

Все это – куклы из мулине, браслеты с пластиночками – составляло ту бесхитростную окраску жизни, без которой невозможно детство. И Галинка радовалась, что детство ее дочки окрашено этими прекрасными в своей безмятежности цветами. Безмятежность дорого стоила в современном мире, это Галинка знала тоже. А еще было трудно добиться того, чтобы безмятежность не переходила в идиотизм, как у Мишели Рукавичкиной, а еще было трудно сочетать безмятежность с силой характера, но Надька уже умела это сочетать…

– Ма, – спросила она, – как папа?

– Как обычно. Скучает о тебе, ждет. Когда у тебя рождественские каникулы начинаются?

– Прямо перед Рождеством.

– Ну вот, может быть, папа тебя и заберет.

– Я и сама могу туда-сюда слетать, – пожала плечами Надька. – Надо только, чтобы вы разрешение для границы оформили.

– Зачем? Папе интересно будет за тобой приехать, он в Германии не был.

Галинка вовсе не была уверена в том, что мужу будет интересно приехать в Германию. Кольке был интересен только спорт, и, когда спорта не стало, краски мира для него поблекли. Первое время она пыталась увлечь его хоть чем-нибудь, но быстро поняла, что это невозможно. В Кольке не было той любви к жизни, которая была главной в ней самой, но у него была прямая честность перед жизнью, и трудно было представить, что он заменил бы свою сильную страсть к спорту страстью слабой – коллекционированием марок каким-нибудь.

Но в любом случае Галинка не хотела, чтобы дочка летела в Москву одна. Конечно, ее не сравнить с Мишелью – можно быть уверенной, что Надька не увлечется блужданием по магазинам в дьюти-фри и не пропустит свой рейс, – но все-таки ей даже не восемнадцать лет, как мадемуазель Рукавичкиной, а всего лишь десять. А мир вовсе не так полон добрых сил, как ей в ее десять лет кажется.

– В нашу школу нужен тренер по гимнастике, – сказала Надька. – Так жалко, что у папы разрешения на работу нет! Вот Сандра, Маритина мама, устроилась к нам хаусмайстером… как это… в общем, завхозом. Но она из Литвы, ей разрешение вообще не нужно, потому что Литва – это Евросоюз.

– Папа вряд ли захотел бы в Германии жить.

– Вообще-то да, – согласилась Надька, – у нас тут совсем другая жизнь, он бы к ней вряд ли привык.

Она привыкла к этой жизни мгновенно; машинально произнесенное «у нас» лишь подтвердило то, что Галинка поняла в первый же день, когда привезла ее в Кельн. И теперь Галинке было грустно, хорошо и тревожно – все вместе. Она радовалась, что дочка выросла самостоятельной, разумной, чуткой, она и надеялась, что та вырастет именно такой. Но не ожидала, что она вырастет так рано…

– Что ты по выходным делаешь? – спросила Галинка.

– А нас все время куда-нибудь возят. В Медиапарк, знаешь, где кино. Еще на роликах кататься. В Бонн возили, там есть такой старый замок, и во дворе концерты. Еще по Рейну катают, прямо до скалы Лореляй, но зимой не катают, потому что холодно. Мне здесь очень хорошо, ма, не волнуйся.

Глаза у нее были точно как у Галинки – по цвету точно такие же, черные и блестящие. Но взгляд был совсем другой: вместо любопытства, жаркого интереса к жизни, ко всей жизни, в нем светилось спокойное и серьезное внимание к каждой ее составляющей. Она была обстоятельная девочка. Галинка обстоятельной никогда не была, но дочкина обстоятельность ее не тяготила. Ей нравилось разнообразие жизни, в чем бы оно ни выражалось – в разнообразии городов, стран, морей или человеческих черт.

– Я за тебя не волнуюсь, – улыбнулась Галинка. – Я за тебя рада. Хотя мне все-таки грустно.

Надькины глаза сразу погрустнели.

– Я понимаю… – сказала она.

– Что понимаешь?

– Что тебе веселее было бы, если б я с тобой жила.

– Глупости. Что значит, мне веселее было бы? Я о тебе скучаю, конечно. Но я тебя что, для того родила, чтобы ты меня развлекала?

– А для чего ты меня родила? – сразу заинтересовалась Надька.

– Ну, как… – Галинка не знала, что ответить, и рассмеялась. – Да ни для чего! Без всякой полезной цели. Мы с папой любили друг друга, от этого рождаются дети. Так жизнь устроена, глупо ей мешать.

– А сейчас? – спросила Надька.

– Что – сейчас?

– Сейчас вы с папой друг друга любите?

Это был непростой вопрос. Галинка давно уже не задавала его себе.

– Любим, – сказала она. – А почему ты спрашиваешь?

– Просто… Знаешь, мне показалось, папе в последнее время стало как-то печально жить.

– Как детям Якутии?

– Смешная ты, ма! – засмеялась Надька. – Ну какой же папа дети Якутии? – Она опять стала серьезной. – Мне кажется, он как будто растерялся. Ты понимаешь?

– Понимаю, – кивнула Галинка и чуть не добавила: но сделать ничего не могу. – С ним такое уже случалось, просто ты не помнишь, потому что маленькая была. Он тогда травму получил, пришлось спорт бросить. И он от этого растерялся.

– Но сейчас же у него травмы никакой нету. Почему же он растерянный?

– Потому что он мужчина.

– Ну и что?

– Мужчины теряются, как только перестают видеть перед собой ясную цель. Они не чувствуют всей жизни, понимаешь? В ней всего очень много, а им нужно что-то одно.

Может, это рано было объяснять десятилетнему ребенку, но Галинка никогда не считала свою дочь несмышленым существом.

– Но это же скучно, когда одно, – сказала Надька.

– Если у женщины, то скучно. А у мужчины нет. Я, знаешь, у кого-то читала, чем лисица отличается от ежа. Лисица знает много, но много всего маленького, а еж знает одно, но это одно – большое. Мужчины ежи, наверное. Им это одно очень сильно нужно. И все, что для этого одного требуется, они очень ярко делают, свободно, непредсказуемо. От этого дух захватывает.

Это было в ее муже, когда он был совсем мальчишкой. Вот это все – широта, бесстрашие, размах; тогда она и успела понять это в мужчине. А потом это в Кольке кончилось.

– А если они это одно в жизни не находят? Может же такое быть?

Видно было, что Надьку заинтересовала эта тема.

– Может. Даже очень часто такое бывает.

– И что они тогда делают?

– В зависимости от характера. Если у мужчины сильный характер, то это его не сломает. Он будет это свое одно искать, ну а если все-таки не найдет… Значит, будет жить с сознанием того, что не нашел. Но для того чтобы так жить, нужна большая сила.

– А папа… – начала было Надька.

Но тут же замолчала.

– Что – папа? – спросила Галинка.

Она понимала, о чем хочет спросить Надька, и понимала, что ответить на этот вопрос – не постороннему человеку ответить и даже не себе самой, а Колькиной дочери, – будет трудно. Но она никогда не уклонялась от трудных вопросов.

Надька уклонилась от своего вопроса сама.

– А когда папа сможет за мной приехать? – спросила она.

– Наверное, все-таки не сможет. Я про визу забыла, у него ведь нету. Я сама за тобой приеду.

У Галинки давно была открыта шенгенская мультивиза, поэтому она и упустила из виду эту формальность по отношению к мужу.

Она отвела Надьку обратно в пансион, простилась с ней на неделю и поехала в аэропорт. День был прозрачный, ясный, и, оглядываясь, она долго видела шпили собора, надежно вздымающиеся в небо над Кельном.

Впервые после разговора с дочерью Галинка чувствовала какой-то тяжелый осадок. И, конечно, он был связан не с Надькой, это она понимала. Она ловила себя на малодушной радости от того, что ей не пришлось прямо сказать дочери, что ее отец слабый человек.

Когда Галинка впервые поняла это сама, она была ошеломлена, потрясена, она не знала, что теперь делать. Сначала она даже не поверила в это, ей казалось, что Колькина слабость – временная, что она пройдет так же, как боли в позвоночнике. Но боли прошли, вернее, они перестали преследовать его постоянно, появляясь теперь только как следствие физической нагрузки, – а слабость не прошла. Ею был болен его дух, и это было гораздо страшнее, чем болезнь тела.

Тогда Галинка словно увидела своего мужа особенным, пронизывающим, как рентген, зрением. Его доброту, вспыльчивость, бесшабашность, неприспособленность к обыденной жизни, надежность… Все это было в нем, и все как будто повисало в воздухе, потому что не было внутри у Николая Иванцова стержня, к которому все это могло бы прикрепиться.