Красавица некстати - Берсенева Анна. Страница 23

Она сказала это так просто, и в глазах у нее при этом так ясно проступило сочувствие к его растерянности и одиночеству, что Игнат не сразу нашелся с ответом.

– Нет, ничего… – пробормотал он наконец.

Он просто не узнавал себя! Он был мало сказать не робкого десятка – он вообще не знал, что такое робость. С детства, с первого выхода в море жизнь явилась ему в самых трудных своих проявлениях и приучила себя не бояться. А тут он стоит, как растерянный мальчик, перед этой прозрачной девушкой… И почему?

И вдруг он понял, от чего эта растерянность! Никто и никогда не беспокоился о том, что происходит у него в душе. Нет, мать любила его, как любила всех своих детей. Но слишком занята она была каждодневными, насущными тяготами и заботами, и на то, чтобы разбираться в их душах, мало оставалось сил, и все они уходили на жалость к больной Катерине. А Игнат… Слава богу, сын здоров, ладный парень, жалеть его не за что. Да и суров не по годам – видно, оттого, что сызмальства работает наравне со взрослыми. Как такого пожалеешь?

Игнат полагал, что это правильно. То есть, вернее, он просто не думал об этом. И уж точно не связывал с собою таких тонких душевных движений, как смутная тоска от одиночества; он даже не знал слов, которыми подобные движения обозначались.

Слова Ксении ошеломили его. Не оттого, что он почувствовал жалость к себе. Какое! К ней он почувствовал жалость, вот в чем было дело. К ней ко всей – к этому нежному всплеску рук, к голосу как озерное эхо, к светлым прядям волос, которые лежали на тонких ее плечах, словно лунная сеть, и падали на лоб, делая особенно трепетным и переливчатым тихий свет ее глаз…

Ее жалость к нему, совершенно незнакомому человеку, вид которого меньше всего должен был вызывать сочувствие, – эта жалость оказалась так сильна, так осязаема, что ударила его по сердцу, и сердце его зашлось от ответного чувства.

– Вы посидите немного в кухне, Игнат? – спросила Ксения. – Мы с бабушкой сейчас же устроим вам постель. Хотя что же сидеть! – сразу спохватилась она. – Вам же помыться надо с дороги. В ванной, правда, только холодная вода, но у меня с вечера от стирки теплая осталась.

– Вы не беспокойтесь, Ксения Леонидовна. – Игнат наконец опомнился и перестал лепетать невнятно, как красна девица. – Я и холодной. Я привык.

Возможность помыться с дороги так его обрадовала, что о такой мелочи, как холод, он и не думал. Чистота, опрятность тела с детства была для него чем-то само собой разумеющимся, как и для любого поморского крестьянина, за исключением разве что Алешки-дурачка, ну так ведь то юродивый. И в избе, как ни тяжело приходилось матери, всегда было чисто, словно к Пасхе: полы выскоблены, вымыты и покрыты домоткаными дорожками, на посуде ни капли копоти или жира. И любая грязная работа, без которой не обойтись хоть на промысле, хоть в хозяйстве, непременно завершалась баней; к этому Игнат привык. Потому так трудно далась ему неделя в грязном вагоне, где озлобленные друг на друга люди скучились так, что с трудом можно было присесть, не говоря прилечь или тем более умыться.

– Ванная вон там, – сказала Ксения. – Я вас провожу. Обычно очередь, но ночью, конечно, никого.

По длинному коридору, в который выходило множество дверей, Ксения провела Игната в большую холодную комнату со стоящей посередине ванной. Она отвернула кран, и в ванну хлынула вода. Игнат впервые видел воду, текущую из крана, и на секунду испугался, что ненароком сломает это устройство. Но сразу же успокоился, подумав: «Ничего, разберусь как-нибудь».

И заодно подумал, что Ксения специально отвернула при нем кран, чтобы показать, как с ним обходиться, и что сделала она это просто и естественно, чтобы не обидеть его поученьями.

– Я не буду наливать много холодной, – сказала Ксения, закрывая кран. – Лучше вы нальете побольше теплой. Вот это наш бак. – Она указала на большой бак, стоящий в ряду других таких же посудин. – Только подождите минутку, Игнат, я сейчас полотенце принесу.

Когда Игнат помылся и пришел в кухню – огромную, со множеством столов, – ему казалось, каждая клеточка его тела поскрипывает от чистоты и каждая сделалась такой легкой, что весь он вот-вот взлетит. От дорожной усталости не осталось и следа, его наполняло такое счастье, что он с трудом сдерживал улыбку, которая так и рвалась изнутри к губам.

Только, наверное, ему не очень удавалось ее сдерживать. Ксения, стоящая у одного из столов и что-то помешивающая в кастрюльке, улыбнулась сразу же, как только его увидела. И сразу же отвела глаза в непонятном смущении. Хотя отчего ж в непонятном? Отлично он понимал ее смущение – сам чувствовал то же самое.

– Сейчас поужинаем, – сказала она. – Все уже готово.

Рядом с кастрюлькой на столе стояло что-то вроде маленькой плитки, в которой гудел огонь. Ксения сняла с этой плитки небольшую сковороду с жареным луком.

– Вы не хлопотали бы, Ксения Леонидовна, – сказал Игнат. – Какой ужин ночью?

– Еще не так уж и поздно, – возразила она. – Просто мы с бабушкой рано ложимся. А вы с дороги, вам непременно надо поесть. – И, улыбнувшись своей невозможной улыбкой, добавила: – А то сон будет тревожный.

Она положила Игнату полную тарелку гречневой каши, сдобрила ее жареным луком, потом поставила тарелку и для себя, положив в нее такую порцию, которой хватило бы разве что птичке. Да она и похожа была на птицу… Из какой-то далекой неведомой страны.

– Ах ты!.. – спохватился Игнат. – У меня же рыба есть!

Его так заворожил ее вид, что он совсем забыл про гостинец, который вез из Колежмы. Рыба – навага, сельдь, треска – была хорошо просолена, поэтому выдержала долгую дорогу в душном вагоне.

Когда Игнат вынул рыбу из заплечного мешка и выложил на стол, Ксения посмотрела на нее так, словно перед нею оказались золотые россыпи.

– Но зачем же так много? – пролепетала она.

– Так ведь домой-то я теперь не скоро попаду, – объяснил Игнат. – Ежели вообще попаду когда-либо. Пусть на запас будет. Только ее на холод бы лучше.

Не дожидаясь, пока пройдет Ксенина оторопь, он проворно разделал самую большую селедку и разложил куски на газете, в которую она была завернута в дорогу. Когда Игнат взглянул на стол, ему показалось, что как-то странно выглядит эта газета, расстеленная между белыми тарелками, и он быстро взглянул на Ксению: ладно ли? Но она ничем не показала какого-либо недовольства – наоборот, улыбнулась так, что у Игната сердце задрожало.

– Спасибо, – сказала она. – Я никогда такой рыбы не видела. Это просто чудо какое-то!

Прежде чем приняться за еду, Ксения перекрестилась так же привычно, как крестились перед едой и у них в деревне. Но даже это привычное движение, Игнат заметил, было у нее особенным. И сам он, и любой человек из тех, кого он знал до сих пор, клал на себя крест машинально. А в ее движении была та же живая трепетность, что и во взгляде, и в голосе. Она крестилась привычно, но все равно как в первый раз.

Какой-то особенный, до сих пор Игнату неведомый мир простирался перед ним, когда он смотрел на Ксению. И не только простирался – захлестывал его сердце, и оно сжималось от странного, тоже прежде неведомого чувства то ли к этой девушке, то ли к тому необыкновенному миру, частью которого она была.

– Вы не тревожьтесь, Игнат, – сказала Ксения. – Москва не злой город. Но очень разборчива, в этом все дело, – улыбнулась она. – Принимает только тех, кто может ей что-то дать. Это, наверное, жестоко. Но ведь мир и вообще не так добр, как Господь ему указал. А Москва за счет этой своей разборчивости цветет, несмотря ни на что. Мне кажется, вы многое можете ей дать, – помолчав, добавила она. – Так что опасаться вам нечего.

– Я про то не думал, Ксения Леонидовна, – пожал плечами Игнат. – Бескормица у нас, нужда, вот и приехал. А то б не стал вас беспокоить.

– Опять вы о нашем беспокойстве! – расстроенно воскликнула Ксения. – Оставьте, пожалуйста. Мы с бабушкой вашу маму тепло вспоминаем и вам рады. Вот утро настанет, и тревога ваша развеется.