Ловец мелкого жемчуга - Берсенева Анна. Страница 62

Глава 10

«Цвет морской волны. Вот морская волна, и она своего цвета».

Георгий смотрел на подернутую мелкими бликами воду гавани и каким-то очень далеким краем сознания удивлялся тупости своих мыслей.

Вода в Средиземном море действительно была совсем другого цвета, чем в Азове, он не знал, как этот цвет назвать, и вот уже полчаса, пока ждали заказа в маленьком рыбном ресторанчике на берегу, вяло перебирал в уме оттенки.

Они специально приехали в городок Марсашлокк, потому что еще в самолете Нина прочитала в аэрофлотовском журнале, что именно здесь готовят самую свежую рыбу.

– И осьминогов, прикинь! – сказала она, уговаривая Георгия выбраться в этот Марсашлокк. – Живого осьминога при тебе из моря вынимают – и прямо на кухню! А вискаря и там наливают, не волнуйся.

Если бы год назад ему сказали, что он окажется на Мальте и ему не захочется шагу ступить из отеля, – он бы не то что не поверил, а просто решил бы, что над ним издеваются. Новые впечатления всегда будоражили его, будили воображение, даже если это были всего лишь впечатления от глухого поселка в дальневосточной тайге. А уж Мальта!..

И вот он сидел за темным деревянным столом в прохладном зале по-домашнему уютного мальтийского ресторанчика, тупо смотрел, как разноцветные яхты покачиваются на волнах цвета морской волны, как на их мачтах трепещут от бриза флаги неведомых государств, и с тоской думал о том, что придется еще ужинать, а потом добираться в отель: ловить такси, ехать, делать еще что-то ненужное…

Даже Нинка, которая вообще никогда и никак не оценивала его действий, была слегка ошеломлена таким равнодушием к Мальте.

– Хорошо же здесь, – как-то почти испуганно сказала она, видя, что Георгий третий день подряд сидит на балконе, выходя только в бар, чтобы пополнить запасы виски. – Может, в эту поедем, как ее, в Мдину, где рыцари жили? Ты же хотел… Или давай ночью искупаемся? Или на катере поплаваем?

– Поплавай одна, а, Нин? – попросил он, и Нинка замолчала.

Она и раньше ничего от него не требовала, но сейчас вообще была тише воды, ниже травы. И Георгий понимал, почему.

Тогда, неделю назад, он возвращался от Ули в полной уверенности в том, что сегодня, сейчас, сразу же, как только войдет в квартиру, все объяснит Нине. Он не знал, как это сделает, что скажет сначала, что потом, но понимал, что они расстанутся немедленно. И как это могло быть иначе? Пусть Ули сказала, что не знает, как будет лучше, пусть она уехала, но он-то не думал о том, что лучше и что хуже! Он весь был полон ею, он не понимал, как будет жить без нее целый месяц. Бесконечный месяц, гораздо более невыносимый, чем предыдущий, когда она была в Рязани, потому что теперь каждая клеточка его тела и души помнила ее, такую мгновенно родную и так же мгновенно – недостижимую. Вся она была, как в песне голос одинокий – и такой родимый, и такой далекий…

Георгий ожидал, что Нинка, как всегда, распахнет дверь прежде, чем он успеет вставить ключ в замок, или сразу выйдет ему навстречу из комнаты, – и он тут же все ей скажет. Но когда он вошел, в квартире было темно, и что-то вдруг дрогнуло у него в груди: это уже было однажды, темнота и тишина в вечерней квартире…

Нинка сидела на матрасе, поджав ноги и обхватив себя руками за плечи, и в этой ее позе было что-то такое тревожное и вместе с тем беззащитное, что он молча остановился на пороге.

– Пришел… – сказала она совсем не своим голосом, чуть слышно, как будто с петлей на горле. – Ты пришел…

– А куда бы я делся? – сказал Георгий.

И тут же понял, что после этих слов, которые он как-то машинально, не думая, произнес успокаивающим тоном, уже невозможно сказать ей то, что он собирался сказать.

Нинка одним стремительным движением поднялась с матраса, сделала несколько шагов и остановилась, словно не решаясь его обнять, хотя уж что-что, а это она всегда делала без раздумий.

– Дура я! – наконец выговорила она и вздрогнула. Так она иногда вздрагивала во сне, а потом рассказывала, что ей снилось, как она падает в пропасть. – Показалось, что ты… не вернешься. Сижу, трясусь, свет боюсь включить, а почему, сама не пойму. Думала, с тобой случилось что… Ничего с тобой, а?

– Ничего. – Теперь ему показалось, что петля затягивается уже на его горле. – Со мной ничего.

Он долго ждал, когда Нинка наконец уснет: курил на кухне сигарету за сигаретой, пил водку из начатой бутылки, которую нашел в холодильнике. Она не спала – Георгий чувствовал это, хотя из комнаты не доносилось ни звука. И он не мог себя заставить войти в комнату, лечь рядом с нею…

Он никогда не представлял своего будущего с Нинкой. Правда, он вообще не представлял себе своего будущего – с тех самых пор, когда понял, что не будет снимать кино, и никогда больше не глянет в визир камеры, и не увидит того ясного, трепетного и живого мира, который он мог увидеть только в визир. Слишком мучительно было думать о будущем, в котором этого мира нет, – и он не думал. Но все-таки представить, что вот ему тридцать, сорок, пятьдесят лет, и он точно так же, как сейчас, живет с Нинкой… Это было как-то непредставимо.

И вдруг оказалось, что то мгновение, вот именно мгновение, всего несколько секунд, когда он должен будет сказать, что уходит от нее, еще более непредставимо и даже почему-то невозможно. Как это сделать, что ей сказать? И что с ней будет, когда он это скажет? Впрочем, для того, чтобы догадаться, что с ней будет, не надо было обладать особенным воображением.

И что ему было делать?

Георгий докурил последнюю сигарету, машинально вытряхнул пепельницу в ведро, допил водку и пошел в комнату. У него было такое чувство, словно он бросается в омут головой.

«И лучше бы в омут головой», – мелькнуло в чуть затуманенном спасительной водкой сознании.

Нина, конечно, не спала.

– Может, на Мальту поедем? – услышал он ее голос в темноте. – Ты же хотел. Хоть на недельку, а? Отдохнул бы… Там тепло сейчас, наверно, не то что тут – ходишь, дерьмо со снегом месишь, а еще ноябрь только начался, вся зима впереди.

– На Мальту? – помолчав, переспросил он. – На Мальту… Да, поехали на Мальту.

Теперь ему было совершенно все равно, что говорить, так же все равно, как и то, куда ехать. И загранпаспорт у него был готов. Они ведь собирались на Мальту еще летом, но потом он занялся малолетниковской квартирой, а потом появилась Ули, и ему стало ни до чего…

Так он впервые в жизни оказался за границей, совсем не осознавая этого, словно под наркозом. Впрочем, наркоз действительно был, и очень действенный: Георгий начал пить еще в Шереметьево, как только они прошли пограничный контроль и оказались в дьюти-фри, прямо перед ирландским баром. Нинка выпила рюмку «Бейлиса», а он набросился на виски, как будто прошел через пустыню и наконец-то добрался до колодца.

И было даже не жаль, что все ему безразлично, ничему он не радуется: ни Москве, такой необычной с высоты, – он ведь и на самолете летел впервые в жизни, ни каким-то совсем диким и таким странным поэтому Пиренеям. Черный туман клубился в пиренейских пропастях, не было видно ни дорог, ни жилья, а ведь это все-таки не Кордильеры какие-нибудь – европейские горы…

Георгий вспомнил, что хохотал до икоты, когда Нинка рассказывала, как отец брал ее, шестнадцатилетнюю, с собой на гастроли Большого театра в Штаты.

– Ну и как тебе Нью-Йорк? – спросил Георгий, ожидая, что она вспомнит хотя бы небоскребы.

– Да никак, – пожала плечами великолепная пиратка. – Та же Москва, только апельсинов больше.

И вот теперь даже Нинка с ее потрясающим пофигизмом казалась рядом с ним восторженным ребенком.

Из всей Мальты он запомнил, и то смутно, только какой-то собор, который стоял на горе и был такого же цвета, как гора, – серебристо-палевого. Георгий смотрел на этот собор с балкона, а по горе определял время суток: вечерами вся она начинала мерцать и светиться какими-то огоньками, и собор тоже светился, и словно бы не снаружи, а изнутри. Так в Недолово осветилась однажды туча, закрывшая предзакатное солнце: каким-то невозможным серебряным светом, тусклым и ослепительным одновременно. Георгий запомнил это, потому что замечал и запоминал все, что было связано со светом. И этот собор на горе тоже, хотя теперь-то все это было совсем ни к чему…