Мурка, Маруся Климова - Берсенева Анна. Страница 50

– Ты там один такой решительный или еще кого-нибудь найдешь? – сквозь писк и шорох отвратительной связи проорал Матвей. – А то одного охранника тут маловато будет.

Жора немедленно выразил готовность привезти с собой хоть целое подразделение «правильных ребят», у которых работы нету, а мозги между тем есть, и разнообразные полезные навыки тоже имеются.

– Надежные парни, Матюха! – заверил он. – С ними в огонь и в воду можно.

– В огонь, надеюсь, не понадобится, – успокоил Матвей. – Тут понты в основном, как я понял. Приезжайте, в общем. Разъясни только, что пить в рабочее время не придется. Кстати, насчет воды – там у вас тренера по плаванию нет?

Тренера по плаванию среди Жориных ребят не было, как не было среди них и учителя математики, и приличного завхоза. Но если поиски завхоза не казались Матвею чрезмерно сложными – в то время, когда он самым деятельным образом участвовал в управлении заводами Корочкина, крепких мелких хозяйственников он узнал немало, и все они наверняка правильно отнеслись бы к деньгам, которые он мог предложить за работу в Зябликах, – то с учителями дело обстояло гораздо хуже. Некоторые из них уже разбежались, другие со дня на день собирались это сделать, а большинство из тех, которые не собирались, Матвей с удовольствием спровадил бы сам.

Его опыт по учительской части ограничивался собственными школьными годами, в которых, как он теперь вспоминал, не было ничего необычного. Но все-таки ему казалось, учителя должны относиться к жизни как-то иначе, чем относились к ней те люди, с которыми он познакомился в первую неделю своей работы. Или, может, он просто чего-то не понимал?

Опыта, конечно, не было, но что-то не позволяло ему согласиться с тем, что не прав он, а, например, не учительница литературы Алина Андреевна Сокологорская, с которой у него возник первый спор. Это даже не спор был – Матвей не любил пустых споров «за жизнь», которые не должны были привести ни к каким практическим результатам, – а так, разговор. Но разговор показательный.

Алина Андреевна разительно отличалась от завуча Елизаветы Адамовны. Никаких залакированных стогов на голове – прическа у нее была не просто современная, но сделанная с той продуманной живой небрежностью, которая стоит очень недешево: растрепанная челка, неровные пряди. Маникюр на тщательно наращенных ногтях был выполнен в стиле «летний аквариум». Точно такой маникюр с тончайшим рисунком на прозрачном фоне делала Гонората, поэтому Матвей знал, как это произведение искусства называется. После занятий она посещала школьный тренажерный зал и бассейн, фигура у нее была безупречная, она отлично водила свой маленький элегантный «Ниссан»... В общем, Алина Сокологорская являла собою выставочный образец молодой современной женщины, которая вдобавок ко всем своим достоинствам не стреляет глазками в приемной большого босса, а сеет разумное, доброе, вечное.

Она была первой учительницей, урок которой Матвей решил посетить. И он совершенно не ожидал, что придет после этого урока в такое раздражение.

Внешне, впрочем, он своих чувств демонстрировать не стал. Главным образом потому, что не мог найти для них словесного выражения.

– А что вас, собственно, так удивило, Матвей Сергеевич? – насмешливо поинтересовалась Сокологорская, когда он зашел после этого урока к ней в кабинет литературы. – Вы хотели, чтобы я рассказывала о Льве Толстом как зеркале русской революции? Странное желание для человека вашего возраста!

Она была старше Матвея лет на пять и, хотя в любой другой ситуации вряд ли стала бы подчеркивать свое возрастное превосходство, теперь не преминула это сделать.

– Про зеркало русской революции я ничего не знаю, – пожал плечами Матвей. – Просто мне кажется, не обязательно рассказывать о Наташе Ростовой и ее мужчинах в стиле гламурных журналов.

– Интересно, как же о них рассказывать? – прищурилась Алина Андреевна. – Впрочем, догадываюсь. Разумеется, я должна была с горящим взором вещать про романтику первого бала, и что девушка должна умереть, но не дать поцелуя без любви. Хотя, правда, эту глупость не Толстой сказал, а Чернышевский. Ну, неважно, одного поля ягоды! Если бы вы не были директором школы, – она усмехнулась чуть заметно подведенными губами, – я задала бы вам два вопроса: скольких женщин вы успели... перецеловать и скольких при этом любили? – И прежде чем Матвей успел что-нибудь сказать, она отчеканила: – Дети живут в современном обществе. Их надо научить чего-то в этой жизни добиваться. Они должны делать карьеру, удачно выходить замуж, вообще адаптироваться в социуме. А не глотать розовые сопли в ожидании великой любви или великого смысла жизни. Им нужен по-зи-тив! А потому, будь моя воля, я бы русскую литературу в школе вообще отменила.

– Почему же именно русскую литературу? – поинтересовался Матвей.

Кабинет литературы находился в просторной комнате, которая, как он почему-то решил, и сто лет назад тоже была в помещичьем доме классной. Может, и портреты писателей так же висели в простенках между венецианскими окнами, и стояли такие же парты... Хотя нет, парты, конечно, были не такие, как сейчас, соответствующие всем эргономическим нормам, а совсем простые, закапанные чернилами и изрезанные перочинными ножичками. Как в «Детстве» Толстого. И с незыблемым домашним учителем Карлом Ивановичем.

Матвей покрутил головой, отгоняя не ко времени пришедшие фантазии.

– Потому что все эти Достоевские и Толстые, не говоря уж про Чехова, – сказала Алина Андреевна, – не способны дать позитивный взгляд на действительность. Страдать и сострадать – вот все, что они могут предложить в качестве жизненной программы. Про страдание я вообще не говорю, призывать к нему просто неприлично. А сострадать – кому, за что, объясните мне, пожалуйста?! Бомжу, который по слабоволию спился и заслуживает того, что имеет? Проститутке, которая зарабатывает больше, чем доктор наук, и недовольна в своей жизни только тем, что приходится делиться с сутенером и милицией? Я такому состраданию учить не собираюсь. Лучше, знаете ли, по гламурным журналам поучу, детям и слушать интереснее, и пользы больше. А если вас не устраивает моя педагогическая направленность, то я легко найду другую работу. Богатых школ сейчас, к счастью, много. И их опытные директора знают, что такое учитель с современными жизненными навыками и каково его найти.

Она произнесла эту тираду жестко и внятно, без малейшего волнения, глядя Матвею прямо в глаза своими ярко-серыми – или это были удачно подобранные линзы? – глазами. Ему даже нравилась такая манера общения, вернее, он хорошо ее знал и умел на нее отвечать. И, конечно, ответил бы, что думает о ее современных навыках. Цену им он знал тоже и на собственном опыте убедился, как невысока эта цена, когда ты не адаптируешься в социуме сделанных по одному незамысловатому лекалу людей, а стоишь лицом к лицу с жизнью и должен на прямой жизненный вызов ответить.

Но этот ее вопрос о женщинах и любви... От него Матвей опешил. Сокологорская все правильно поняла про него: он в самом деле перелюбил множество женщин и в самом деле ни разу не вкладывал в это слово тот смысл, который вкладывался в него всеми романами русской литературы. И какое право он имел требовать, чтобы она не засоряла детям головы примитивной дешевкой, если в своей обычной жизни подобной же дешевкой умело пользовался?

– Я не собираюсь учить вас, как преподавать литературу, – чуть поспешнее, чем надо, сказал он. – И не сомневаюсь в ваших педагогических навыках.

– Мерси, Матвей Сергеевич, – иронично ответила Сокологорская. – И как это вас, перспективного молодого человека, занесло в сферу деятельности старых дев и разведенок?

На этот вопрос Матвей предпочел не отвечать. Да он и не знал ответа.

Единственное, что несколько успокаивало: он заметил, что его мнение об учителях и школьной жизни чаще всего совпадает с мнением детей. Уроки Сокологорской не нравились им точно так же, как ему, несмотря на всю адаптированность этих уроков к современной жизни. И отменить историю искусств дети не просили, хотя именно в этом попыталась его убедить Елизавета Адамовна, когда он поинтересовался, почему этот предмет значится в расписании, но не существует в реальности.