Неравный брак - Берсенева Анна. Страница 29

Ничего он Борьке не ответил – даже, кажется, не расслышал, о чем тот спрашивает: все время чувствовал, как вздрагивает в его ладони Женина рука… Кто-нибудь другой уж точно обиделся бы, но Годунов-то был не «кто-нибудь».

– Иди, Юра, переодевайся по-быстрому, – скомандовал он, как только машина въехала в ворота под флагштоками. Наверное, лицо у Гринева было такое, что приходилось сомневаться в его вменяемости. – А девушка пока хоть чаю выпьет. Смотри, дрожит вся. Годунов Борис Федорович, по полной программе из истории! – представился он. – А вас, извините, как зовут? Евгения…

– Женя меня зовут, – наконец улыбнулась она. – Это вы меня извините, пожалуйста.

– А я-то за что? Наоборот, очень приятно своими глазами вас увидеть. Да отпусти ты Женю, Юрий Валентиныч, не съем я ее! Переодевайся лучше скорее, да езжайте с Богом. Такси я вам уже вызвал.

Как доехали от базы до его дома у метро «Аэропорт» – этого Юра уже не помнил. Да это, собственно, было и неважно.

– Ну, еще целовать? – засмеялась Женя. – Или хватит тебе?

– До чего? – Он до бесконечности готов был так обнимать ее, чувствовать всю и говорить что-то несвязное, полное им одним понятного смысла. – До чего мне хватит, Женечка?

– Хотя бы до того, как ты поешь. Юра, ты посмотри только, вечер уже, половина десятого! Мы сюда в одиннадцать утра вошли. А когда ты последний раз ел?

– Когда ел? В самом деле, когда же?.. Да не хочу я есть, Женя! – засмеялся он. – Ничего я не хочу.

– Совсем ничего? – в ответ засмеялась она.

Теперь она уже не лежала, прижавшись к Юре, а сидела рядом на широкой кровати, и только ее рука по-прежнему оставалась у него на груди.

– Не то чтобы совсем…

Юра взял ее руку, поднес к губам, стал медленно целовать кончики пальцев, ладонь, узкое запястье, ямочку у локтя… Женя наклонялась все ниже, словно притянутая его поцелуями, наконец сама коснулась губами его лба, поцеловала куда-то в угол глаза, тихо засмеялась – наверное, ресницы защекотали. Потом перестала смеяться, и Юра увидел, как затуманились ее глаза. Глаза были теперь совсем близко, видны стали узорные прожилочки и за ними – невозможная глубина, в которую он погружался, как в светлую воду.

Он откинул край одеяла, шепнул: «Иди ко мне опять», – и Женя сразу же прижалась к нему – опять вся прижалась. Он почувствовал прохладу ее груди, ее обнявших за шею рук, и у него мгновенно пересохли губы от этого самозабвенного, всем телом, прикосновения.

Она была такая родная, что не верилось: неужели он и знал-то ее всего неделю, и неужели так много времени прошло с тех пор? И вместе с тем даже сегодня она была каждую минуту другая, совсем не такая, как он ожидал, когда снова и снова обнимал ее, целовал, забываясь от близости ее дыхания и тихого биения ее сердца.

Или ничего он не ожидал каждую минуту, только хотел ее чувствовать бесконечно?

Утром, когда добрались наконец до дому и вошли в квартиру, которую бабушка Эмилия когда-то прозвала гарсоньеркой, Юра уж точно не ожидал ничего. Только все не мог отпустить Женину руку, прислушиваясь, как вливается в него это необъяснимое чувство: вернулся наконец домой…

Он с трудом сдерживал дрожь. Как будто не в квартиру они вошли после промозглого дождя, а, наоборот, оказались на холоде, под продувным ветром. И ничего он в себе не понимал. Желание ли влечет его к Жене так сильно, так властно или что-то другое – большее, чем желание, чем страсть, чем любовь и чем жизнь?..

С Женей тоже происходило что-то странное. Она замерла на пороге, словно не решаясь войти в Юрин дом; рука судорожно сжимала его пальцы. Она больше не обнимала его, как все время, пока ехали в такси. Она была словно испугана – но чем, почему?

Юра редко терялся, еще реже бывало, чтобы он не мог на что-то решиться. И вдруг, когда наяву происходило то, что, он был уверен, навсегда теперь останется только во сне, – в эту самую минуту он в растерянности стоял на пороге и не мог решиться ни на что.

Ему показалось, что Женя сейчас уйдет.

– Ты только не уходи! – вырвалось само собою.

Она вздрогнула от того, как громко прозвучал его голос в тишине. Рука ее сильнее сжала его пальцы, но сама она по-прежнему была неподвижна. Как будто стобняк напал на нее – именно теперь, когда их ничего больше не разделяло.

И тут его охватило уже не какое-то необъяснимое чувство, а настоящий стыд и настоящий страх.

«А чего ты ждал? – обжигающе мелькнуло в голове. – Чего ты имел право ждать – после всего?.. Что ты ей сказал тогда, в рыбацкой избушке, когда она плакала, хваталась за тебя, как утопающий хватается за своего спасителя? А сказал ты, что вам придется расстаться, потому что ты не сможешь жить так, как должен жить ее муж… И еще что-то такое же глупое, подлое, такую же мертвую, безвозвратную чушь!»

Может быть, все это вспомнилось Юре не так последовательно, не так отчетливо, но стыд, но злость на себя охватили его мгновенно, как будто кто-то в лицо ему выкрикнул все эти слова.

Теперь надо было или уйти, или никуда ее не отпустить.

Он взял Женю за плечи, медленно повернул к себе, ладонями коснулся ее лица, приподнял его, заглянул в глаза. В глазах стояло отчаяние, как будто она угадала его мысли.

– Но что же теперь? – вдруг выговорила она так тихо, что он едва расслышал. – Все равно я не могу уже сделать так, чтобы этого не было, совсем не было… Юра!..

– Никогда я больше… Никуда больше… – прошептал он срывающимся голосом. – Женя, прости ты меня!

Эта встреча была чаянная, нечаянная, невозможная, долгожданная. Как и тогда, на берегу залива. Но как же отличались эти два соединяющих мгновения! Тогда все происходило само собою, со страстной безошибочностью. Сильное, неодолимое, все затмевающее желание руководило каждым Юриным движением, разум и чувства соединялись в одном мощном порыве.

Да и не осознавал он тогда ничего, даже любви своей еще не осознавал, только до дрожи во всем теле хотел эту удивительную, как магнитом притягивающую женщину. Все остальное пришло потом – когда Женина голова уже лежала у него на груди, когда она смеялась, тихо и устало, и Юра чувствовал, как она дышит ему прямо в сердце.

Теперь все было настолько иначе, что ему показалось даже: совсем не будет больше тихого усталого дыхания, едва слышного счастливого смеха… Он видел, чувствовал, как она пытается вырваться из своего странного столбняка – и почему-то не может. А он почему-то не может ей помочь.

Растерянные, ничего не понимающие, они стояли рядом на пороге комнаты и не могли его переступить.

Наконец Юра легонько потянул Женю за руку.

– Пойдем, – ненавидя свой голос и свои ничего не выражающие слова, произнес он. – Давай… просто так рядом посидим?..

Сидеть рядом просто так здесь было не на чем.

В бабушкиной гарсоньерке стояли два легких ореховых креслица с гнутыми ножками, между ними круглый столик с откидывающейся крышкой, на нем – инкрустированная китайская пепельница. Бабушка Миля говорила, что это столик для рукоделия, в прошлом веке такие были в каждом доме. Она-то, правда, рукоделием не занималась и использовала столик как подставку для одной из своих бесчисленных пепельниц. Внутри, под откидной крышкой, обернутые пергаментной бумагой и перевязанные выцветшей лентой, лежали старые фотографии и их с дедом любовные письма.

Стоял еще массивный письменный стол красного дерева и рядом с ним – стул с вишневой шелковой обивкой и высокой резной спинкой. Еще – такой же массивный платяной шкаф с двумя тяжелыми ключами в виде мефистофельских голов. У бабушки вообще вся мебель была старинная, оставшаяся от родителей ее мужа, профессора Юрия Илларионовича Гринева.

По-прежнему держа Женю за руку, Юра присел на край широкой кровати с такой же резной, как у стула, спинкой. Женя помедлила немного, потом села рядом с ним. Он обнял ее, почувствовал, как напряжены ее плечи, как вся она скована, сжата, как будто кто-то держит ее изнутри жесткой рукой.