Первый, случайный, единственный - Берсенева Анна. Страница 19

– Со мной, может, и не соскучишься, а вот я соскучилась. Этого же всего выше крыши, Юр! Мне уже казаться начало, что только это одно и есть… Вот, например, еще один товарищ, тот занимается процессом демумификации.

– В смысле?

– В смысле, мумии оживляет. Ездил с показательными выступлениями по Европе, в Голландии зацепился. Теперь у него своя передача на телеканале для наркоманов. А если кому все это не больно нравится, то можно начальство среднего звена портретировать, как Шилов. А у Игоря на Соколе петух по утрам поет, козы блеют… В общем, он наименьшее из зол, – заключила она. – И я уже мозаику делать начала в его сарае.

– Почему вдруг мозаику? – удивился Юра. – Ты же вроде акварелью последнее время увлекалась.

– Вот именно что увлекалась, – кивнула Полина. – Могла этим увлечься, могла тем, а могла и ничем. А мозаика… Знаешь, со мной никогда такого не было, – смущенно улыбнулась она. – Чтобы я только пальцами прикоснулась и сразу поняла: вот без этого жить не могу, а почему, и не объяснить.

– А я, по правде говоря, мозаику вообще как искусство не воспринимал, – сказал Юра. – Мне казалось, это что-то декоративное. Вроде клумбы.

– И ничего не декоративное! – горячо возразила Полина. – А в Ватикане? Но я вообще-то не про Ватикан думаю… Я когда за мозаику взялась, знаешь, как себя почувствовала? Как первобытный человек, когда наскальные рисунки делал. Мы их в школе проходили, это те, которые в Якутии на Ленских столбах нашли. Я еще тогда, помню, подумала: он, наверное, такой кайф ловил, что сознание терял от счастья, этот первобытный человек, когда всю свою жизнь рисовал – оленей, охоту, богов всяких… Вот и у меня так с мозаикой получилось. Непонятно я говорю, да, Юр?

От волнения Полина оскользнулась на мокрых листьях и чуть не упала.

– Ну что ты, все понятно. – Юра подхватил ее под руку. – По-моему, ты правильно живешь, мадемуазель Полин.

– Ты первый человек, от которого я это слышу! – засмеялась она. – А все, наоборот, говорят, что у меня черт-те что в голове.

– Ну, что у тебя в голове, я не знаю. – Он щелкнул зажигалкой, и тусклый огонек осветил его улыбку. – Но мне кажется, ты правильно отделяешь главное от неглавного.

– Ничего себе! – Полина даже приостановилась от удивления. – А я, представляешь, только сегодня про это думала, но к себе это как-то не относила…

– А к кому же ты это относила?

– К маме. К тебе, – пожала плечами Полина.

Теперь удивился Юра:

– Ко мне? Да у меня ведь все очень просто, Полин. Работа, еще работа, потом опять работа, потом немного отдых и снова работа. Что и от чего мне отделять?

– А Женя? – съехидничала Полина. – Она у тебя как, работа или отдых?

Юра засмеялся:

– Ты, как всегда, не в бровь, а в глаз! Женя… Говорить красивые слова?

– Ладно, можешь не говорить, – разрешила Полина. – Я и так знаю. А интересно было бы красавицей побыть! – хихикнула она. – Типа Жени. Чтоб такой мужчина, как ты, был в меня без памяти влюблен и готов был ради меня идти на край света.

– Полинка, с ума с тобой сойдешь! – Юра поперхнулся дымом и закашлялся. – На какой еще край света?

– А ты разве не готов? – Она постучала его кулаком по спине. – Помнишь, про мороз и солнце, день чудесный рассказывал?

– А! – вспомнил Юра. – Да просто к слову пришлось.

Беседа про «мороз и солнце, день чудесный» произошла в тот самый день, когда Ева сообщила сестре о своей беременности. После того нелегкого для нее разговора Ева долго не могла успокоиться. Но потом приехал за Ванечкой Юра, и, до того как Женя вернулась с вечернего эфира, они сидели втроем на кухне, пили чай и разговаривали о чем-то таком простом и неповторимом, что Полина любила больше всего и о чем могла разговаривать только с ними.

– Может быть, вы что-нибудь придумаете, – вдруг вспомнила тогда Ева. – Понимаете, у меня завтра первый урок по Пушкину в девятом классе, и надо объяснить, что такое поэтический образ.

– А ты ни разу не объясняла, что ли? – удивилась Полина. – Выучила бы наизусть, да и шпарила каждый год. И вообще, рыбка, не бери ты это в голову. Им в девятом классе сколько лет, пятнадцать? Где они, а где поэтический образ! Ну, скажи, что «мороз и солнце, день чудесный» – это поэтический, а «Федя, пошел на хрен» – это не поэтический.

– Нет, все-таки надо по-другому, – не обращая внимания на чертиков, скачущих в Полининых глазах, возразила Ева. – Надо так, чтобы они вот именно поняли, какое отношение имеет поэтический образ к их жизни. Как он накладывается на их жизнь и как ее меняет. Это трудно объяснить, и это раз и навсегда не выучишь.

– Да никак он ее не меняет, потому что… – начала было Полина, но заметила, что Юра усмехнулся, и спросила: – Не так, что ли, Юр?

– Может быть, и так, – пожал он плечами. – Я от поэзии, мягко говоря, далек, но поэтический образ… Можешь им привести, например, такой случай его наложения на реальность. Вот входит обычный человек в обычную свою комнату. Первое января, на работу ему не надо, проснулся он поздно, покурил на кухне и доел салат оливье. А женщина, которую он любит, спит еще. И январь такой хороший – не слякоть, как обычно, а мороз. Мороз и солнце, день чудесный. Конечно, он лет с пяти эти стихи помнит, нормальный же он человек. И когда он смотрит на эту женщину… Понимаете, он и так ее любит больше, чем… В общем, сильно он ее любит. Но когда он вспоминает, то есть даже не вспоминает, а как-то внутри себя чувствует вот эти строчки про мороз и солнце, то они… Черт, и правда ведь толком не объяснишь! – Юра улыбнулся и потер ладонью лоб. Полина с удивлением заметила, как взволновался ее брат от этого, для него, конечно, длинного монолога. – В общем, когда его чувство к ней соединяется с этими строчками, то это чувство приобретает совершенно другой масштаб. Очень большой масштаб. Хотя почему это так, все равно ведь непонятно, так что пример получается невразумительный, – смущенно заключил он.

– Юрка, ты прям как Писарев! – завопила Полина и даже в ладоши захлопала. – Или нет, Писарев, кажется, Пушкина, наоборот, не любил, потому что был дурак. Ну, в общем, ты лучше всех.

Привлеченный Полиниными аплодисментами, в кухню заглянул Ванечка, тут же раздался звонок в дверь – приехала Женя, и разговор о поэтических образах прервался. Впрочем, Полина считала, что он не прервался, а был вполне завершен.

Об этом разговоре она и напомнила сейчас брату, смутив его так, что это было заметно даже в темноте.

– Слушай, – быстро поменял он тему, – а где тот парень, которому ты гарсоньерку продала?

– А фиг его знает, – пожала плечами Полина. – Я его и видела-то три раза в жизни, в общей сложности полчаса. Документы все он оформил, ключи от чертановской конуры мне вручил, чего от него еще? Я бы и как его зовут не запомнила, если бы не кот, – добавила она и пояснила: – Они с котом тезки, потому что рыжие оба. Его, значит, тоже Егором зовут. Георгием.

– Так это его, что ли, кот? – удивился Юра. – А почему у нас живет?

– Потому что девать было некуда. Он куда-то уезжал, вот и оставил. Сказал, через месяц вернется и заберет.

– Однако уже полгода прошло, – сказал Юра.

– А зачем он тебе? – удивилась Полина. – Или тебе кот мешает?

– Кот мне, конечно, не мешает, но Женя обмен затеяла, – объяснил он. – Свою квартиру и ту, чертановскую, хочет на трехкомнатную обменять. И уже даже, оказывается, вариант подходящий нашла. Прямо на Аэропорте, представляешь? В соседнем доме. Можно бы Ваньку в садик отдать, который у родителей во дворе, мама бы забирала иногда, а то у нас с Женей, видишь, какая жизнь, вечно вечера заняты.

– Ну и меняйся, – сказала Полина. – Чертановская квартира же твоя, какое тебе дело до прежних владельцев?

– Но вещи-то свои он оттуда не забрал, – напомнил Юра. – Куда я их дену, если обменяюсь?

– На помойку вынесешь, – хмыкнула Полина. – Видал ты эти вещи? Матрас на полу, как в «Двенадцати стульях», и шкаф без дверцы. Коробок, правда, много, но и в них, похоже, не золотые слитки.