Первый, случайный, единственный - Берсенева Анна. Страница 44

– Где же они тебя нашли? – спросил Георгий. – Ты извини, но мне трудно представить, зачем бы ты мог в Чечню приехать.

– Да никуда я не приезжал, – объяснил Саша. – В Москве они меня и нашли, да особо и искать не пришлось. Я по Проточному переулку шел, это на Смоленке, совсем рядом с нашим домом. Подошел такой вполне интеллигентный человек, попросил уделить ему пять минут для важного разговора, мы с ним просто к обочине отошли, а тут машина подъехала… И все, я дальше почти ничего не помню. Видимо, они меня на наркотиках держали, пока сюда не привезли, у меня до сих пор все руки исколоты.

– А отец-то твой знает? – спросил Георгий.

– О чем, о наркотиках? Да я же в зависимость не впал, зачем же ему знать.

– Нет, о том, что ты здесь.

– Мне трудно сказать, – ответил Саша, – знает ли он, что я именно здесь. Но он, конечно, знает, что я у них, то есть я даже сам не знаю, у кого, но он, я думаю, знает. Я с ним раз в неделю по телефону говорю, правда, по минуте всего, – объяснил он. – Это он потребовал. Сначала они меня просто на видео сняли и кассету ему отправили. Фингал поставили под глазом, целый спектакль разыграли, – засмеялся он, – как будто палец мне собираются отрезать. Но этот номер не прошел, насколько я понял. Да я вообще-то и не сомневался – отец у меня, знаешь… Он, в общем, тоже такой человек, который не обижается, а… У него менеджер работает – чеченец, но в Москве родился, а в Чечне этой, по-моему, раза два был за всю жизнь. Так вот, у него брата здесь похитили и выкуп стали требовать, так он сам сюда приехал, собрал какой-то отряд из родственников, еще какие-то в этом духе действия произвел – и все, брата ему вернули, а того, который похитил, привезли в багажнике машины, и он его лично расстрелял. Конечно, мой отец так себя не поведет, но ты знаешь, Дюк… Иногда я думаю, что он так не сделает только потому, что у него здесь родственников нет, а по сути, он с этим своим менеджером согласен. Во всяком случае, они очень быстро ко мне переменились, прямо как по мановению волшебной палочки. Мне Малик потом настучал, вроде как по секрету: твой отец, мол, сказал, что выкуп заплатит, но за каждый твой синяк вычтет по миллиону долларов, а за каждую твою жалобу – по два… А они же, сам знаешь, ребята бескорыстные! – засмеялся Саша.

– Давно ты здесь?

– До того, как тебя привезли, около месяца просидел.

«Странно, что отец его так долго деньги собирает, – подумал Георгий. – Хотя, наверное, ему такую сумму выставили, что не знаешь, в какую сумку столько и сложить».

Словно в ответ на эти его мысли, Саша сказал:

– Дело в том, что они меня просто поделить не могут. Это мне тоже Малик объяснил. То есть украли меня вроде бы одни, но заказали вроде бы вторые, но теперь еще третьи какие-то появились, которые вроде бы над вторыми старшие. В общем, процесс идет. Но когда я с отцом последний раз разговаривал, он мне сказал, что он уже и им сказал, что его терпение имеет предел и чтобы они побыстрее выясняли отношения. Так что скоро мы с тобой покинем эти гостеприимные места, – улыбнулся он.

– Саша, – сказал Георгий, – ты не обижайся, но это действительно не шутки. Сколько ты им за уколы мои платил, отец твой платил то есть? Тоже по миллиону? Я же понимаю, что они в такой ситуации за каждый твой каприз по нолику к счету пририсовывают!

– Пожалуйста, не надо так со мной, – серьезно попросил Саша. – Я понимаю, какое произвожу впечатление: капризного, сумасбродного папенькиного сынка. Но это не каприз, Дюк. Это, может, лучшее, что я в жизни могу сделать… И давай больше не будем об этом говорить, ладно?

В его голосе при этом прозвучала такая спокойная воля, что Георгий подумал, что Саша, наверное, все-таки похож на своего отца, хотя сам вряд ли это понимает.

– Ты мне лучше другое скажи! – Саша посмотрел весело. – Ты не знаешь, куда те кассеты девались, которые ты здесь наснимал?

– Не знаю, – нехотя ответил Георгий. – По-моему, их сюда вместе со мной доставили, но что с ними потом сделали, этого не знаю. Может, в сортире утопили, а может, продали кому.

– Мне кажется, это сейчас самое главное, – решительно заявил Саша. – Выяснить, где кассеты, и добиться, чтобы их вернули.

– Да ведь за спасибо не вернут… – пробормотал Георгий. – Если они вообще целы.

– Я думаю, все-таки целы, – не реагируя на первую часть фразы, сказал Саша. – Ребята здесь запасливые, просто так дорогостоящую вещь не выбросят. Посмотреть, что там снято, они вряд ли сумели, их же в видик не вставишь. Но приберегли, я думаю, на всякий пожарный случай. В общем, это-то и надо выяснить! Знаешь, я у кого-то читал, что из любой ситуации обычно бывает три выхода, но надо искать четвертый – гениальный. Вот мы его и поищем, – весело добавил он и попросил: – А ты мне все-таки расскажи, что ты снимал, как… Я же сам ничего такого не умею. Ну, то есть создавать ничего не умею, только, может быть, понимать… Стараюсь, во всяком случае, хотя бы понимать научиться.

– Ты уже научился, Саша, – улыбнулся Георгий. – Да тебе и учиться не надо было – ты от роду такой.

Они разговаривали далеко за полночь. Вернее, говорил Георгий, а Саша слушал, не перебивая его даже вопросами. И Георгий рассказывал так, как никому и никогда еще ни о чем не рассказывал. Может быть, только однажды Вадиму Лунаеву, но это было в другой жизни, все равно как и не было…

Он рассказывал Саше о том, как впервые почувствовал, что же здесь вообще надо снимать, когда поймал объективом глаза солдата, вытачивавшего боек к допотопной зенитке.

И о том, как увидел на улице в Гудермесе маму с девочкой. Они стояли в очереди за водой, мама была совсем молодая и до того красивая, что даже невозможно было поверить, что бывают такие красивые женщины. Она смотрела на Георгия с ненавистью и одновременно – с глубоко скрытым интересом. А девочка была маленькая, лет пяти, и тоже красивая, и смотрела на него совсем по-другому, без страха, с непонятным ему восхищением, и что-то шептала по-чеченски, а потом вдруг громко сказала по-русски: «Мама, смотри, большой дядя нас фотографирует… Какой смешной, какой рыжий!» – и засмеялась. И мама тоже улыбнулась и на мгновение взглянула на него так же, как ее девочка, а потом попыталась снова придать своему лицу выражение гордой ненависти, но это у нее уже не получилось.

Он так и снял их: в толпе, в длинной очереди, но единственных.

– День такой сумрачный был, – рассказывал Георгий. – Рассеянный свет… Тополя вдоль улицы – южные, высокие, узкие, как клинки. И тут вдруг солнце выглянуло, но не совсем, а в один только маленький проем между тучами – и сразу другой свет стал, рисующий, его еще рембрандтовским называют, я его очень люблю. И как раз в этот же момент листья на тополях от ветра перевернулись, но они не серебряными стали – знаешь, как всегда бывает, когда на тополях листья переворачиваются, – а свинцовыми. Стоят свинцовые тополя, дрожат все, как будто тоже от ненависти, и эта женщина – глаза сияют, притворяется, что она меня ненавидит, но не может притвориться, и девочка смеется… Мне так легко стало, Саша, так хорошо! И они, наверное, хорошо у меня получились.

Он говорил и чувствовал, что его слова, словно по невидимой линии, идут прямо к Сашиному сердцу. Нет, не по невидимой – Георгий видел эту линию, связывающую их, так же ясно, как видел лунные лучи, пронизывающие комнату. Комната вся была серебряная в этих лучах и в отсветах лежащего за окном снега, а ему казалось, что она такая из-за света Сашиного сердца, и он не стеснялся красивости сравнения, потому что это не красивость была, а простая красота и правда – то, что и было для него в жизни главным.

– Там очень много всего снято, – сказал наконец Георгий, припомнив, кажется, уже все эпизоды; впрочем, он все их видел перед собою так отчетливо, что и припоминать не пришлось. – Но, знаешь, мне все равно кажется, что этого мало…

– Почему? – спросил Саша – не спросил, а словно выдохнул; в его тихом вопросе Георгий расслышал восхищение.