Возраст третьей любви - Берсенева Анна. Страница 16
– Слушай, – вздохнув, сказал Юра, – денег нет, но я платок у той же бабки только что купил – по-моему, такой точно. Ты спроси, может, ей этот сойдет?
– Ну, старик, ты молоток! – Радость выразилась в круглых глазах и во всем подвижном лице этого парня так же мгновенно и открыто, как разочарование. – Вот этого не забуду! Конечно, такой точно, или обменяем сейчас, делов-то! Как, говоришь, тебя зовут?
«Кажется, я маме такой платок уже привозил, – смущенно подумал Юра. – Или варежки? Ну, что теперь вспоминать…»
– Держи координаты. – Парень извлек из кармана блокнот, пеструю ручку с каким-то иностранным гербом. – Я тебе домашний даю и рабочий, в цекамоле. Знаешь, где ЦК комсомола? А ты мне свой запиши вот сюда. Ну, спасибо тебе!
Он посмотрел на Юру веселым и чуть более долгим, чем прежде, взглядом, хлопнул его по плечу и побежал к своей девушке, прижимая локтем сверток с платком.
Листок из блокнота Юра машинально сунул не глядя в карман и только у себя в комнатке на базе прочитал нацарапанную на нем фамилию – Борис Годунов, и два телефона.
«Надо же! – уже весело подумал он. – Почти что заячий тулупчик для Пугачева!»
Вот этому инструктору из ЦК комсомола Юра и решил позвонить сейчас, хотя видел его в Москве всего один раз: через неделю после Джан-Тугана, когда тот возвращал деньги.
По тому, как долго отвечал короткими гудками его рабочий телефон, Юра догадался, что не ошибается, обращаясь к Годунову.
– Да, слушает штаб! – наконец раздалось в трубке. – Гринев, Гринев, кто такой Гринев? Не припоминаю что-то… А! – наконец вспомнил Борис, и по этой мгновенно мелькнувшей интонации Юра вдруг представил его круглые веселые глаза. – Конечно, помню, как тебя, Юра? Как не помнить пуховый платочек!
Объяснять, чего он хочет, тоже долго не пришлось. Судя по всему, того же самого хотели от Годунова все звонившие в этот день.
– Завтра вылетаем, – без долгих расспросов сказал Борис. – Из Внукова, сбор в семнадцать тридцать возле самолета. Да не на летном поле, ты что – возле памятника самолету, на площади стоит, знаешь? Повезло тебе, я как раз собирался список закрывать! Ты у нас кто будешь – альпинист, горнолыжник? Ага, врач к тому же, отлично. Отчество как твое?
Глава 6
Посреди площади во Внукове горой лежали матрасы, ящики, палатки, какое-то альпинистское снаряжение. Юре стало неловко, что он явился без ничего, с одним рюкзаком. Хотя что же он мог бы захватить с собой?
Весь этот сбор немного напоминал отправку в турпоход. Ребята смеялись, даже гитара была в руках какой-то девушки из провожающих, песня звучала в сыром воздухе ранней московской зимы…
Самолет брали чуть не штурмом, хотя весь «Ил-86» был предназначен только для них. Но что будет перегруз, это стало ясно еще до того как все наконец-то расселись в салоне – кто в креслах, а кто на ящиках и рюкзаках.
Начались долгие уговоры: летчики сначала увещевали по радио, потом сами вышли к неуступчивым пассажирам, Боря Годунов метался по салону, грозился, но все это было бесполезно. Выгружаться никто не собирался, и самолет рисковал не взлететь никогда, если бы вдруг не объявили, что сел второй борт из Еревана, который возьмет абсолютно всех.
– Под мое честное слово, ребята! – уговаривал командир экипажа. – Такое несчастье у нас, что я обманывать вас буду? Перегружайтесь скорее половина на другой самолет!
И снова началась эта возня, только в обратном порядке: ящики, рюкзаки, матрасы, палатки…
Юра на минуту остановился покурить рядом с командиром экипажа, стоящим у трапа.
– Извините, – сказал он. – Одно беспокойство вам с такими помощниками.
– Беспокойство! – Голос летчика прозвучал горько. – Какое беспокойство, мы вам благодарны, что туда летите… Ты еще себе просто не представляешь, что у нас там творится!..
Это и было главное, что они поняли сразу, как только приземлились и выгрузились из самолета в ереванском аэропорту Звартноц: что они себе просто не представляли… Все происходящее здесь происходило как будто в другом мире, который просто невозможно было себе представить из их обычного московского мира.
– Да-а… – протянул бывший «афганец» Василий, обводя взглядом зал ожидания. – Это уж как-то совсем…
Юра и сам не нашел бы точных слов, чтобы объяснить увиденное. Собственно, главным было не то, что виделось, а то, что чувствовалось, просто висело в воздухе: ощущение огромного, слишком большого, слишком всех касающегося горя.
Оно было в обведенных темными тенями глазах женщин, молча сидящих на скамейках и стоящих у стен. Оттого, что все эти женщины были одеты дороже и тщательнее, чем одевались женщины в Москве, – ощущение горя только усиливалось.
Оно было в том, как вздрагивал весь зал, как только оживал динамик: связи со Спитаком и Ленинаканом не было, и родственники ждали здесь, в аэропорту, хоть каких-нибудь известий оттуда…
Мгновенно стихли шуточки и анекдоты, не прекращавшиеся даже в самолете. Все чувствовали одно – растерянность перед лицом этого горя, которое было теперь совсем близко, и всем хотелось одного – поскорее добраться туда, где можно что-то делать, а не стоять в этой жалкой растерянности.
Дорога на Ленинакан была темна и пуста. Кроме автобуса, в который они погрузились в аэропорту, шли туда только редкие «Скорые» со включенными маячками. Обратно не ехала ни одна машина, и было что-то зловещее в этом однонаправленном движении во влажной тьме, под яркими южными звездами.
Молчали, курили, ждали, когда же въедут в город, – и все-таки пропустили этот момент.
В городе стояла такая же тьма, как на дороге; только редкие костры напоминали о том, что здесь еще теплится какая-то жизнь.
– А ехать-то нам куда, знаешь? – спросил Борис у шофера, пожилого армянина.
– Приезжал сюда… раньше, – хмуро ответил тот. – Искать будем.
Искать улицу Кирова, на которой должен был находиться штаб спасательных работ, пришлось долго.
– Не узнаю, ничего не узнаю, да, – повторял шофер, поворачивая то направо, то налево в кромешной темноте. – Улица Кирова тут должна быть – нету…
– Это что ж такое?.. Это ж конец света какой-то… – мрачно произнес за спиной у Гринева Андрей Чернов, инженер-радиолюбитель из Подольска. – Кто б рассказал, что бывает так, не поверил бы…
Юра сидел на первом сиденье, смотрел в лобовое стекло и тоже не верил, что видит все это наяву.
Зловеще молчащий, совершенно темный город. Некоторые дома стоят, как будто ничего не случилось, но подъезжаешь ближе – и видно сквозь пустые оконные проемы, что внутри ничего нет, даже перекрытий не осталось. Другие накренились, как в фантастическом фильме, и кажется почему-то, что их можно поправить, поставить ровно… А больше всего – развалины, развалины, жуткие нагромождения ушедшей жизни.
– Неужели есть еще кто живой? – так же мрачно произнес Андрей. – Не верится что-то…
– Все, ребята, кончили ныть, – сказал Годунов. – Некогда будет, судя по всему.
Насчет того, что будет некогда, Борис догадался правильно. Впрочем, на это и не нужна была особенная догадливость. Все события пошли дальше одной непрерывной полосой, и Юра только изредка отмечал про себя: ничего не видно – значит, ночь, а теперь опять видно – день…
Борис Годунов сразу отправился в штаб – выяснять, где им ставить палатки и что вообще делать.
– Пошли со мной, Юра, – сказал он, почему-то выделив Гринева из всего своего отряда. – Скоординируемся там, насчет бульдозера поинтересуемся, может, сразу выбьем, у нас же есть бульдозерист. Вообще поспособствуешь там, если что…
Но способствовать чему-нибудь в штабе, расположенном в уцелевшем старом здании Дома детского творчества, было бесполезно.
В пустой комнате сидел за единственным столом единственный мужчина – заросший черной щетиной, с красными от двухдневной бессонницы глазами. А вокруг стола, и в дверях комнаты, и в коридоре перед дверьми толпилось множество людей.