Возраст третьей любви - Берсенева Анна. Страница 38

– Не обращай внимания, – уговаривал Юра, думая, что она переживает, может быть, из-за того, что не может нарезать овощи для салата. – Это же молодая редиска, ее лучше целую есть, даже с хвостиками!

Он показывал, как лучше есть редиску с хвостиками, пытался рассмешить Сону, но видел, что его попытки бесполезны.

– Не надо, прошу тебя, – сказала она наконец. – Ты же понимаешь, что я не из-за этого… Бедная твоя мама, представляю, как она переживает за тебя!

Надя заходила каждый день – приносила продукты, забирала что-нибудь в стирку, заодно как-то быстро прибирала в единственной комнате гарсоньерки… Юра радовался ее появлению. Сначала он боялся, что Соне тяжело будет общаться с его родными, и весь напрягался, когда кто-нибудь из них появлялся в квартире. Но вскоре он заметил, что только в мамином присутствии его жена старается выглядеть если не веселой, то хотя бы немного оживленной. Они даже вместе что-то делали на кухне, правда, всегда недолго: Надя все привыкла делать быстро и вовсе не стремилась под предлогом домашних дел понаблюдать за невесткой. Да и что было наблюдать – едва ли маме что-то могло быть неясно…

– С чего ты взяла, что она за меня переживает? – Юра сделал вид, будто удивлен. – Она мне ни разу ничего не говорила, не давала понять.

– Надежда Павловна очень мудрая женщина, она и не скажет, – усмехнулась Сона. – Она же понимает, что ты меня не бросишь. Зачем говорить, да?

Юра весь сжался, ожидая, что сейчас она скажет: а надо бросить, ты же видишь, ничего у нас не получается…

Сона промолчала.

Но самым нелегким испытанием были ночи. Днем можно было немного притвориться, отвести глаза, сделать вид, будто не замечаешь, попытаться пошутить… Но что было делать ночью, когда «не замечать» было просто невозможно?

Первую ночь Юра вообще почти всю провел на кухне. Сона не ложилась при нем, даже не подходила к расстеленной кровати – и он сказал, что хочет покурить, вышел из комнаты.

Но к этому он, по правде говоря, был готов: понимал, что едва ли все будет нормально сразу же, когда Сона впервые выйдет из Склифа и переступит порог чужой квартиры в чужом городе. Он даже колебался, не пойти ли ночевать к родителям, но потом побоялся оставить ее одну.

Часа в три Сона вышла на кухню в бабушкином байковом халате, который Юра нашел для нее в шкафу.

– Прошу вас, ложитесь… Ложись, – сказала она, останавливаясь в дверях. – Надо поспать хоть немного, завтра же тебе на работу… Я сейчас совсем уйду, Юрий Валентинович, если вы не ляжете!

Ее голос срывался, все тело вздрагивало. Юра подошел к Соне, обнял за плечи, как тогда, в ресторане. Но теперь он не чувствовал ни тяги к ней, ни тем более вожделения – только растерянность и боль.

– Я лягу, Сона, сейчас лягу, – сказал он, наклонившись к ее уху. – Только и ты… Ложись, постарайся уснуть, ладно? Это ничего, это все пройдет, не сразу же… Не бойся меня, пожалуйста, не бойся!

Сона прижалась к самой стенке, он прилег на край широкой старинной кровати.

– Прошу, поспи, – повторила она. – Я сейчас тоже усну.

Ни она не уснула, ни он – растерянные, разделенные общей постелью и чем-то еще, что оба вообще не могли назвать.

Так прошла вся первая неделя их совместной жизни – полубессонная, тревожная, мучительная для обоих.

Через неделю Юра решил, что надо взять отпуск. Ему легко было это сделать: во-первых, только начался апрель и летняя очередь на отпуска еще не образовалась, а во-вторых, всех в отделении повергла в замешательство его женитьба. Сона почти три месяца провела во второй травматологии, и все видели, в каком состоянии она выписывалась – кажется, видели гораздо лучше, чем Гринев…

– Да-а, Юра… – покрутил головой даже вечно невозмутимый заведующий Генрих Александрович Светонин. – Совет да любовь вам, конечно. Только не надорваться бы тебе, а? Ну-ну, не обижайся. Всяко бывает, я же понимаю! Даст Бог, все наладится.

Так что Юре нетрудно было объяснить Светонину, для чего ему срочно нужен отпуск.

– Мы куда-то поедем? – спросила Сона, узнав, что завтра ее мужу на работу идти не надо.

– Если ты хочешь, – кивнул Юра. – Куда ты хочешь поехать?

– Никуда.

Она положила голову на бабушкин письменный стол, прижалась щекой к прохладной, красного дерева столешнице и смотрела на Юру пугающим, непонятным взглядом.

Он отвел глаза – не мог выдержать этого взгляда ее угольных глаз – и предложил: – Тогда пойдем погуляем? Ты была когда-нибудь в Москве?

– Я уже три месяца в Москве, – ответила Сона, поднимая голову.

– И ничего не видела! Ну почему ты не хочешь пройтись? Смотри, на улице как хорошо – просто прогуляемся…

Юре так хотелось вывести ее из тесной квартирки на улицу, дышащую апрельской, каждый год повторяющейся и всегда новой свободой!

Москва была родным его городом, в ней находил он все, что ему нужно было в жизни, – радость, печаль, возможность сосредоточиться или бродить бездумно… И теперь, в тяжелые свои минуты, он стремился к Москве так, как стремятся к живому существу, в родные объятия.

Теперь он ждал от нее помощи – бессознательно, растерянно, отчаянно, как ребенок может ждать помощи и спасения от матери.

Юра хотел доехать от метро «Аэропорт», где стоял их дом, до центра и погулять уже там. Что толку бродить по Ленинградскому проспекту, когда есть бульвары – Тверской, Страстной, Рождественский, – на которые его водили ребенком.

И есть дворы за «Елисеевским», где бабушка с дедом в войну сбрасывали с крыш немецкие «зажигалки».

И Большая Ордынка, где родился его отец.

И Лефортовский парк, в котором папа сделал маме предложение.

И скверы Первого мединститута на Пироговке, в которых сам он зубрил гистологию и терапию во время летней сессии.

И столько еще есть всего в Москве, без чего он не может жить, что он должен показать Соне, чтобы и она могла жить, чтобы исчез этот мертвый взгляд и снова мелькнула в ее глазах счастливая беспечность, от которой у него сердце замирало!..

– По бульварам можно пройтись, – предложил Юра. – Хочешь? На Петровском тихо, как в деревне, – идешь под деревьями… Давай?

Сона пожала плечами, и он не стал больше спрашивать.

Юра заметил, что она на минуту остановилась, выходя из двора, чтобы рассмотреть мемориальные доски на их доме, – и обрадовался, что ей хоть что-то интересно. Квартиру в этом писательском кооперативе получал еще покойный дед, Юрий Илларионович. Правда, он так и не успел въехать в нее с женой и сыном. А уже потом, когда Валя женился и родились дети, бабушка Эмилия выхлопотала себе однокомнатную в соседнем подъезде, которую и называла гарсоньеркой.

Они вышли на Ленинградский проспект, Юра поднял руку, стоя у обочины.

– Мы теперь всегда будем ездить на такси? – спросила Сона. – Ты думаешь, меня обязательно возить как принцессу?

Из всех ее слов он расслышал только «всегда»; сразу выхватывал такие слова, как золотые соринки из пустой породы.

Но вообще-то он просто подумал вдруг, что ей может быть нелегко спуститься в метро, представить толщу земли у себя над головой…

– Я же получил отпускные, – сказал Юра. – А мы никуда не едем. Значит, будем кутить, шляться по кабакам и ездить на такси.

– Заманчивая перспектива, – улыбнулась Сона. – Я рада, что вышла замуж за такого богатого мужчину.

И эти почти веселые нотки в ее голосе – тоже золотые соринки…

– Я был маленький, – сказал Юра, когда они вышли из машины на Пушкинской площади, – и бабушка Эмилия любила меня с собой повсюду таскать. Она у нас такая светская дама была, – улыбнулся он. – Кинокритик, очень известная. Но дело не в этом, этим все-таки ничего о ней не скажешь – какая она была… Звучит так высокопарно – светская жизнь! – а у нее очень естественно получалось. Она без меня дня прожить не могла, и я вообще-то тоже. По крайней мере, пока маленький был, а она и потом.

– Тебя очень любили в детстве, Юра, – вдруг сказала Сона. – Женщины любили – мама, бабушка, сестра… Это очень заметно.