Возраст третьей любви - Берсенева Анна. Страница 44

Глава 15

Гринев так и не приобрел никакого хобби за годы своей жизни на Сахалине – ни рыбаком заядлым не сделался, ни камешками не увлекся. Но читать он стал гораздо больше, чем раньше.

Может быть, даже больше, чем читал в детстве. Хотя тогда они ведь читали с Евой наперегонки, и перегнать его задумчивую сестру было нелегко. Но потом начался мединститут, а в нем – горы, потоки специальных знаний, для которых требовалась вся голова; пустого места для посторонних книжек оставалось мало. А потом – работа, и стало не хватать даже не столько места в голове, сколько времени и сил.

Но за три года одиночества времени у Гринева оказалось достаточно. И чтение стало единственным занятием, которое захватило его полностью, не считая работы.

Вот только книг ему не хватало. В детстве и юности Юра как-то даже не задумывался, что нужной книги – именно той, которую хочется почитать в эту минуту, – может вдруг не оказаться под рукой. Дома все стены были заняты книжными полками: у покойного деда Юрия Илларионовича была огромная библиотека, которая собиралась не одним поколением Гриневых и перекочевала в новую квартиру из коммуналки на Большой Ордынке.

Юра без усилий разбирал тексты с ятями и ерами, потому что еще в школе привык писать рефераты по полному Брокгаузу и Ефрону. Но, конечно, ни он, ни даже Ева не могли прочитать все книжки из дедушкиной библиотеки – особенно по лингвистике, которую профессор Гринев преподавал в МГУ.

Поэтому только на Сахалине Юра с удивлением заметил, что для того чтобы почитать, например, Чехова, надо идти в библиотеку. Но библиотечные книги, стесняясь кому-нибудь в этом признаться, он не очень любил: сразу начинал представлять, чьи руки касались грязноватых страниц, кто посадил жирное пятно прямо на титульный лист. Однажды еще таракан засохший выпал из корешка…

А из Москвы Гринев привез только свои медицинские справочники и атласы: неудобно было забирать домашние книги. Поэтому он довольно быстро обошел все книжные магазины Южно-Сахалинска и, так и не увлекшись собирательством, познакомился со всеми местными библиофилами, у которых можно было купить книги с рук.

Всего через год у Гринева была собрана далеко не полная, но все-таки неплохая библиотека, состоящая из собраний русских классиков и разрозненных книг западных писателей.

И он читал вечерами – подолгу, не отрываясь, иногда засыпая с книгой в руках, как в детстве. И прислушивался в тишине своего одиночества к тем странным, едва уловимым движениям, которые происходили в его душе под шелест страниц.

Присутствие Оли ничем в этом смысле не мешало. Она относилась к его чтению с таким благоговением, как если бы жила с Иммануилом Кантом, о существовании которого, впрочем, не подозревала. Правда, она ко всем Юриным занятиям относилась так. Однажды он увидел, как Оля приподнимает бумаги на его столе, чтобы вытереть пыль, и засмеялся при виде ее серьезного лица.

– Оленька, дыши ты свободно! – сказал он. – Это же не египетские папирусы.

– Ну что ты, Юра, – покачала она головой. – Это же ты пишешь…

Гринев-то знал, что не пишет ничего особенного – во всяком случае, ничего такого, что не мог бы легко восстановить, если бы какой-нибудь листок затерялся. Это были просто записи о работе в Абхазии. Юре жаль было забывать этот опыт, и он задним числом вспоминал все, что там происходило – день за днем, чередуя описание событий с описанием операций, которые пришлось делать в ткварчельской больнице. И об Армении делал записи, но тут уже только об операциях, без дневника…

При этом, к его удивлению, выяснилось, что некоторые вещи, касающиеся медицины катастроф, вообще не встречались ему прежде в специальной литературе. Впрочем, может быть, просто не было нужных книг здесь, в Южном. Надо было бы посмотреть в Москве…

Во всяком случае, Юра не видел причины для благоговения, но был благодарен Оле за уважение к его привычкам – как и за все он был ей благодарен…

Юра вышел из дому вместе с Олей: подбросил ее до больницы, где она сегодня дежурила в ночь. А он только что сутки отдежурил в отряде, назавтра предстоял выходной, и Юра решил выбраться наконец к Сашке Коновницыну, который давно зазывал его в гости – «только знаешь, Юр, давай уж без жены».

Сашка относился к любой женитьбе как к экзистенциальному тупику: был уверен, что нормально существовать женатый человек не может, потому что этого не может быть никогда. А Юрина женитьба разочаровала его едва ли не больше, чем всякая другая.

– Стоило ума искать и ездить так далеко! – поздравил он Гринева. – В Москве тебе не хватило?

Сашка был осведомлен об истории Юриной семейной жизни до приезда на Сахалин. Собственно, он и сманил Гринева из Москвы почти четыре года назад…

Тогда, сразу по приезде, Юра бывал у Сашки часто. Коновницын ввел его в круг своих друзей, со всеми перезнакомил, все показал… Но с течением времени они стали встречаться все реже, и дело было вовсе не во взаимном охлаждении. Юра даже не успел толком понять, так ли уж они близки друг другу. Хотя общение с Сашкой всегда его чем-то привлекало.

Все объяснялось просто: чтобы общаться с Коновницыным почаще, надо было пить столько, сколько вообще не может себе позволить пить врач, тем более оперирующий хирург.

Сашка пописывал статейки для местных газет, сценарии для радиопередач, время от времени перехватывал еще какие-то халтурки вроде текстов к буклетам о Сахалине. Его нежелание связывать себя семейными узами было вполне объяснимо и без экзистенциальных причин: при мысли, что пришлось бы зарабатывать не только на хлеб и водку, но и на что-то еще, Сашка терял, как он говорил, всякий интерес к жизни.

Но, в конце концов, Гринев как-то и не собирался создавать с ним здоровую семью, и не ему было решать, сколько сил должен отдавать работе Саша Коновницын. А стихи его, прозрачные и печальные, все реже появляющиеся в промежутках между пьянками, были так хороши, что о них и сказать было нечего.

Время от времени он ставил Сашке капельницы, выводя из запоев, – всегда только по его просьбе, после ночных звонков. Когда это произошло в первый раз, Юра заглянул к Коновницыну утром перед работой – проведать.

Сашка сидел на своей замызганной, размером шаг на шаг, кухне и пил чай. Вид у него был помятый, лицо оснувшееся и усталое, но глаза уже смотрели внятно и не блестели лихорадочным запойным блеском.

– Чаек попьешь, Юра? – как ни в чем не бывало предложил Коновницын.

Как будто не было вчерашнего вечера с капельницей и как будто Гринев не вышел отсюда совсем недавно, убедившись, что приятель уснул.

– Давай, – согласился Юра.

– С лимонничком, – отрекомендовал Сашка. – Говорят, потенцию повышает. Ты пей, пей!

– А мне, по-твоему, потенцию пора повышать? – засмеялся Юра. – Что это ты меня так угощаешь старательно?

– А вот еще, говорят, морские ежи для этого дела хорошо, – продолжал размышлять Сашка. – Вот то, знаешь, что у них внутри – как долечки мандариновые.

– Сказал бы я, что тебе для потенции хорошо, – заметил Гринев.

– А ты не говори, – невозмутимо отозвался Сашка. – Это я и без тебя знаю. И ты меня, друг ситный, не воспитывай – поздно.

– Как скажешь, – пожал плечами Гринев.

– Так и скажу. За что тебя люблю, Юра, – что жить не учишь.

– Кто б меня научил, – улыбнулся Гринев, и на этом разговор был окончен.

Нынешним вечером Сашка выглядел неплохо, хотя, конечно, уже успел принять: девять часов все-таки.

– О! – обрадовался он Гриневу. – А я весь вечер размышляю: и кого ж это мне сегодня увидеть хочется? Оказывается, тебя!

Юра не слишком обольщался насчет Сашкиной к нему любви. Наверное, Коновницын не обманывал и ему действительно было приятно видеть Гринева, а еще приятнее – выпивать с ним. Но точно так же, или почти точно так, Сашке было приятно видеть любого, кто «не учил его жить». А уж выпивать – это почти с кем угодно, во всяком случае, после первых ста граммов.