Яблоки из чужого рая - Берсенева Анна. Страница 31

То, что Анна не растеряла тогда всех своих знакомых, было просто чудом. Она никогда не была кокетлива, наоборот, была совершенно самодостаточна, не искала ничьего внимания, и поэтому общаться с нею было необременительно и приятно. И на фоне этой всем привычной ее легкости особенно дико смотрелось то, что она вдруг стала требовать не просто мужского внимания, а непременного восхищения. Ей захотелось вдруг, чтобы все мужчины были в нее влюблены! Все без исключения: молодые, пожилые, умные, глупые, красивые, некрасивые, женатые, неженатые – безразлично; главное, чтобы все они замечали ее потрясающую женскую привлекательность и реагировали бы безоговорочным восхищением, и немедленно влюблялись бы.

Теперь, когда она понимала, как это выглядело со стороны, Анна не знала, то ли смеяться над собою тогдашней, то ли плакать от пережитого унижения. Нетрудно было представить недоумение мужчин, когда не восемнадцатилетняя девочка, а совсем не юная замужняя женщина ни с того ни с сего бросала на них чарующие взгляды, приставала с задушевными разговорами, всячески старалась продемонстрировать свою исключительность, – одним словом, вела себя так, что от нее хотелось держаться подальше. Тем более что с первого взгляда она производила впечатление вполне разумного человека, и поэтому такое ее поведение было особенно неожиданным. Самое глупое заключалось в том, что при этом она шарахалась, к тому же в последнюю минуту, от тех мужчин, которые готовы были бы ответить на ее навязчивость – попросту ответить, без лишних церемоний, как она того и заслуживала.

Но это теперь можно было над всем этим смеяться, а тогда Анна чувствовала, что близка к самоубийству. Она никому не была нужна, ни-ко-му! Она была обыкновенная баба тридцати с лишним лет, с какими-то очевидными проблемами, потому равно опасная и для свободных мужиков, и для несвободных, совершенно не умеющая себя вести ни с теми, ни с другими… Наверное, кому-то из них она вообще казалась нимфоманкой, хотя в том, что с ней тогда происходило, меньше всего для нее значила постель.

Она одна знала, каких усилий ей стоило справиться с тем безумием. К тому же ей и не хотелось с ним справляться, она боялась с ним справиться, потому что знала: заменой ему будет только отчаяние, только тоска о навсегда чужом человеке, которого не может заменить никто. И то, что она все-таки решилась тогда и на отчаяние, и на тоску, было таким мучением, которое она не согласилась бы повторить ни за какие благополучия.

Может быть, если бы не сын, смотревший на нее с каким-то страдающим недоумением, Анна так и отдавалась бы этой унизительной погоне за ненужными мужчинами, лишь бы не окунаться в невыносимые ночи, каждая из которых была отмечена единственной мыслью: что делает сейчас Сергей с этой Амалией, наверное, совсем молодой и очень красивой, и какая она, его Марусенька, похожа ли на него?.. Эти мысли о единственном мужчине были так тяжелы, что Анне легче было бы думать о том, как стать неотразимой в глазах бесчисленных мужчин. Но стыд перед сыном был слишком силен, и она поняла, что, как легче, не получится…

Она справилась со своим безумием сама, без исповедей подружкам и психотерапевтам. Даже время не стало ей помощником: оказалось, что ничего оно не лечит и ни от чего не спасает. Во всяком случае, ее спасло не время, а только собственная воля.

И поэтому теперь Анна предпочла бы лучше впасть в летаргический сон, нежели в состояние смутного беспокойства, чем бы это беспокойство ни было вызвано.

Сразу после Лондона Сергей уехал в Прагу. Он уже три года занимался не только российскими и ближнезарубежными, но и всеми восточноевропейскими продажами оборудования «Джереми энд Уилкис», поэтому география его командировок сильно расширилась. Так что, если Аннина тревога и была как-то связана с ним, то его отсутствие помогало тому, чтобы всякая тревога прошла.

Но и его отъезд, которого она ждала с нетерпением, нисколько ей не помог. Душа ее взбудоражилась, воспоминания проклюнулись в ней, как древесные почки, и стали волнующе потрескивать, расти, занимать все больший душевный объем… И все это были, как нарочно, именно воспоминания о первой юности – в самом деле, весенние почки, полные будущего счастья.

Между первой и второй встречей Ани с Сергеем Ермоловым прошло два месяца. И они показались ей такими длинными, что она уже думала, второй встречи не будет вовсе.

Впервые в жизни Аня не радовалась, что проведет два месяца в Крыму. Родители много лет подряд ездили в один и тот же ялтинский санаторий научных работников и брали с собой дочку. Анечка у них всегда была спокойная, даже в раннем детстве, поэтому ее возили в Ялту без няни, хотя в Москве няня была у нее до самой школы. Родители были не первой молодости, когда решились завести ребенка, и заботиться о девочке одним, да еще сочетать эти заботы с наукой, им было не по силам.

Аня любила ездить с ними к морю. Это было самое прекрасное время, потому что родители все время были при ней, а не на лекциях и не в лаборатории, и с ними можно было разговаривать сколько угодно и о чем угодно: они обо всем могли говорить интересно. Вместе с тем они не навязывали дочке свое общество, потому что были тактичны и понимали, что компания ровесников и все забавы этой компании – танцы, волейбол, пересмешки и переглядки, ночные купания – это для Анечки, конечно, тоже очень привлекательно.

Родителей окружал очень светлый, очень ясный мир, и впервые Аня не радовалась тому, что погружается в этот мир полностью.

К тому же Сергей не спросил даже ее телефон, и это ее тоже печалило.

«Телефон не спросил, на все лето расстались… – думала Аня, сидя поздним вечером на берегу, у самой полосы прибоя, и глядя на крупные южные звезды. – Да он и кто я такая не вспомнит! Если вообще увидимся… А как мы увидимся?»

Она боялась признаться себе в том, что потихоньку изобретает повод для того, чтобы сразу по приезде заглянуть в журнал «Декоративно-прикладное искусство». Никакого повода для этого, конечно, не было.

Поэтому, когда прямо в день приезда – они только что поднялись в квартиру, мама еще открывала форточки, чтобы выпустить настоявшийся за два месяца нежилой дух, – раздался телефонный звонок, Ане и в голову не пришло, что звонить могут ей. До школы оставалась почти неделя, а класс у них был не слишком дружный – летом они не встречались и не перезванивались.

– Аня, здравствуй, – услышала она. – Это Сергей Ермолов.

Он не спросил, помнит ли она его, не стал объяснять, кто он и как они познакомились. И он узнал ее по единственному слову «алло», произнесенному ею в трубку.

– Здравствуй…те… – пролепетала Аня.

И вдруг вспомнила его по-настоящему – не так, как вспоминала все лето, глядя на романтические звезды над морем и представляя себе какой-то неопределенно прекрасный образ, а вот именно по-настоящему. С его внимательными глазами, и едва заметной улыбкой, и светлым пятнышком у виска, которого она не разглядела, потому что стеснялась разглядывать, но которое почему-то все время не давало ей покоя… Все это неведомым образом прозвучало в его голосе, в его имени и в том, как он сразу спросил, может ли ее увидеть.

Конечно, он мог ее увидеть! После минуты разговора с ним Аня уже не представляла, как это она могла не видеть его так долго.

И они начали встречаться часто. Каждый день.

– Анюта, завтра я должен уехать.

Эти слова прозвучали как гром среди ясного неба, хотя никакого неба над головой не было, а был потолок кафе «Лира» на Пушкинской, куда они пришли сегодня второй раз, потому что Ане понравилось здешнее легкое розовое вино «Арбатское». К тому же в кафе было так шумно, что едва ли слова, произнесенные обычным голосом, могли прозвучать как гром. Но для Ани они прозвучали именно так.

– Как… завтра? – растерянно спросила она. – Мы же собирались… То есть ты же не собирался…

Вчера начались школьные каникулы, а завтра ей исполнялось семнадцать лет. Это оказалось очень кстати: она пригласила Сергея на день рождения, и получалось, что родители наконец его увидят и это выйдет очень просто, само собою. И тогда они, может быть, перестанут так беспокоиться за нее.