Яблоки из чужого рая - Берсенева Анна. Страница 33

Из-за всех этих волнений и переживаний Аня как-то позабыла, что ей предстоит знакомиться с Сережиной мамой. А может, и хорошо, что позабыла. По крайней мере, она не испугалась, когда из «Запорожца» вышла невысокая, как ей показалось, совсем невзрачная женщина и, поздоровавшись, спросила:

– Ты где сядешь, Анечка, впереди или сзади?

– Где вам удобнее… – невпопад ответила Аня.

Испугаться-то она не испугалась, но все-таки смутилась.

– Мне удобнее сзади. – Та улыбнулась совсем как Сергей – едва заметно. – Я по дороге подремлю. Меня Антонина Константиновна зовут.

– А меня Аня, – еще более невпопад представилась Аня.

Чтобы поскорее избавиться от этой неловкости – общения с незнакомым взрослым человеком, с которым непонятно, как себя вести, – она юркнула на переднее сиденье «Запорожца». Но тут же вспомнила, что задней дверцы у этой машины нет, а значит, надо сначала пропустить назад Сережину маму, которая стоит рядом… Аня стала толкать дверцу, забыв нажать на рычаг и сердясь на себя за суетливость и неловкость. Но прежде чем она успела снова выбраться на улицу, Сергей открыл свою дверцу, откинул водительское сиденье, и, быстро обойдя машину, Антонина Константиновна забралась назад с его стороны.

Задремала она в самом деле сразу – даже раньше, чем выехали с Ломоносовского проспекта на Кольцевую дорогу. Осторожно обернувшись и увидев, что глаза у Сережиной мамы закрыты и голова склонилась на грудь, Аня вздохнула свободнее. Она думала, что сейчас придется если не отвечать на любопытные расспросы, то по крайней мере о чем-нибудь беседовать. Ну, хоть о погоде, что ли, невозможно же будет всю дорогу молчать, сидя втроем в тесноте машины. Как-то не верилось, что Сергей вдруг начнет непринужденно болтать о том о сем, а значит, разговаривать с его мамой придется ей…

Но оказалось, что делать этого не надо. С Сергеем никогда не надо было делать ничего нарочитого, требующего каких-нибудь неловких усилий. И, как стала догадываться Аня, это у него было наследственное.

– Спасибо, Анюта, – сказал он, не отводя взгляда от дороги.

И вдруг обнял ее и, одной рукой притянув к себе, поцеловал так, что у Ани зашлось дыхание. Она ни с кем, кроме него, никогда не целовалась, но почему-то знала, что никто не мог бы так поцеловать. Так, чтобы зашлось дыхание и сердце взлетело к самым губам. Это было очень странно, совсем необъяснимо! Откуда она может знать, как все было бы с кем-то другим, если ни с кем другим ничего не было? Но это было именно так: оттого, что она была с Сергеем, мир открывался ей неизвестными своими сторонами, говорил о себе что-то такое, чего она иначе никогда бы в этом мире не поняла.

– Хорошо, что ты сегодня родилась, – сказал он, оторвавшись от ее губ. – То есть не именно сегодня, а вообще. Не бойся, я слежу за дорогой. Да и шоссе пустое, выходной же.

– Я не боюсь, – улыбнулась Аня.

«Я с тобой ничего не боюсь», – подумала она, но вслух сказать постеснялась.

Каширское шоссе действительно было пустынно. Мокрый снег уже прошел и на асфальте даже успел растаять – лежал тяжелыми клочьями только на придорожных голых кустах. Аня смотрела в серую мглу впереди, и ей казалось, что это не обычная ноябрьская мгла, а необыкновенный мир, сияющий всеми красками счастья.

Когда Сергей переключал скорости, она касалась пальцами его правой руки, а когда обе его руки лежали на руле, то просто на них смотрела. Вид его рук, лежащих на руле, почему-то завораживал.

Антонина Константиновна спала, и никто не мешал им молчать, и разговаривать о чем-нибудь, что мгновенно приходило в голову и ложилось на сердце, и снова молчать.

Аня рассказала, как недавно готовилась к докладу по биографии Шолохова и случайно открыла энциклопедию на статье «Шмель».

– И оказывается, бывает шмель изменчивый и шмель печальный! – сказала она. – Ты представляешь, как выглядит шмель печальный?

– Не представляю. – Сергей улыбнулся, искоса глядя на нее. – Но если ты мне расскажешь, я представлю.

И она стала придумывать, как выглядит шмель печальный. Как он гудит низким грустным голосом, как обнимает сиреневый цветок клевера, и что он думает, обнимая этот цветок…

– Но вообще-то я боюсь шмелей, – сказала Аня. – А ты боишься?

– Не очень, – притворяясь серьезным, ответил Сергей.

Он смотрел на дорогу и улыбался едва заметной своей улыбкой все время, пока она рассказывала. Ане казалось, что он улыбается каким-то собственным мыслям, но вместе с тем она чувствовала, что эти неведомые мысли появляются у него потому, что она рассказывает свои выдумки про шмеля печального.

Она совсем его не понимала, он был для нее совершенной загадкой, и она не знала, что он скажет или сделает через минуту. Но она любила его так, что темнело в глазах от каждого звука его голоса, от каждого его взгляда… Да что там от взгляда – от одной только мысли о нем!

Может быть, Антонина Константиновна спала и не три часа подряд, но только через три часа, которые пролетели для Ани как одна минута, она спросила:

– Может, отдохнешь, Сережа? И Анечке выйти бы, ноги размять.

– Сейчас в Ефремове остановимся, – кивнул Сергей. – Пообедаем.

– Я с собой взяла поесть, – тут же откликнулась его мама. – Картошка, наверное, теплая еще, я кастрюльку в шаль завернула.

– Мы в ресторане пообедаем, мама, – сказал Сергей. – Отметим день рожденья. А картошку в шали как-нибудь после.

Антонина Константиновна ничего на это не ответила, но Аня почувствовала, что в ее молчании нет ни капли обиды. Это было то молчание, которое знак согласия, и Аня догадалась, что она, наверное, редко возражает своему сыну.

Еда в ефремовском ресторане оказалась простая, но вкусная: мясо, тушенное в горшочках. После бокала шампанского Аня почувствовала себя немного свободнее с Сережиной мамой, хотя вообще-то и без шампанского уже было понятно, что та не из докучливых. Но все-таки до шампанского Аня, например, стеснялась серебряного колечка, которое Сергей подарил ей сегодня утром.

Ее ужасно смущало то, что колечко было без камешка, в точности обручальное. Она каждую минуту чувствовала, как оно сияет у нее на руке, и думала о том, что Сережина мама, наверное, все время на это колечко смотрит и видит даже гравировку на внутренней стороне: «Любимая моя Анюта». Сергей ни разу так не назвал ее вслух, но это были его слова, и Аня все время чувствовала незаметное прикосновение к своей руке этого тайного признания.

И, только выпив шампанского, она заметила, что Антонина Константиновна смотрит совсем не на колечко, а… Было как-то даже неважно, куда она смотрит: взгляд ее был направлен словно бы не вовне, а в глубь себя самой.

– Мама, опять сердце болит? – спросил Сергей.

Спросил он негромко и как раз тогда, когда Аня пила шампанское; наверное, не хотел, чтобы она слышала.

– Нет, Сереженька, ничего не болит, – покачала головой Антонина Константиновна.

Она-то как раз произнесла это обычным своим голосом, видимо, не волнуясь о том, что Аня ее услышит. Да она и вообще вела себя с Аней так, словно они были знакомы всю жизнь и давно привыкли друг к другу. И в таком ее поведении тоже совсем не чувствовалось никакого нарочитого стремления – к задушевности или к доверительности.

– Я просто все время про Клавдию Карповну думаю, – сказала она, словно объясняя свой отрешенный вид. – Которая умерла. Я ее много лет не видела, а вот – думаю… Грустно ведь: прошла жизнь, а что было? Ни любви, ни детей, ни счастья – одна работа, и та без радости, на износ только. И зачем тогда она вообще была, жизнь, да еще такая долгая? Ну, поешьте спокойно, – спохватилась она. – Что вам об этом думать? И так не на радость едем, а ведь у Анечки праздник. Ты извини, что так получилось, – сказала она Ане. – Я Сереже говорила, что одна съезжу, зря он меня не отпустил.

– Ты, мам, давно на деревенских гулянках не была, – усмехнулся Сергей. – Одной тебе там делать нечего.

– Да я, можно считать, и никогда не была, – улыбнулась она. – Я ведь в деревне в войну только жила, мне шесть лет было, да и какие тогда могли быть гулянки? А вот ты когда же на них был?