Концепция лжи - Бессонов Алексей Игоревич. Страница 19

Чизвик, морщась, кивнул и потянулся к графину. Доставая сигарету, Леон увидел, как в сторону их столика целенаправленно движется подтянутый старикан в хорошем костюме. Лицо его выражало предельную озабоченность.

– Синьоры, – тихо, едва ли не шепотом заговорил он, глядя почему-то на одного Чизвика, – синьоры, мне очень жаль, но я вынужден просить вас покинуть мой ресторан. Если хотите, я вызову карабинеров… конечно, я постараюсь компенсировать вам это досаднейшее недоразумение, но вы должны понять и меня, синьоры…

– Что такое? – выпучил глаза Чизвик. – Вы о чем это, а?

– Студенты, синьор доктор… там – студенты, мадонна мия! Я выведу вас через служебный двор. Умоляю вас, синьоры, умоляю вас! Мы уже подогнали грузовичок, он отвезет вас, куда пожелаете…

Леон поднялся и решительно подошел к окну. Отдернув штору, он увидел целую демонстрацию, заблокировавшую вход в заведение. Молодежь, в основной массе прилично одетая, все с плакатами… «Крыса, убирайся с нашей планеты!», «А ты спросил нас?», «НЕ дадим распродать то, что принадлежит нашим ДЕТЯМ!!!». Их было много, человек пятьдесят, а то и больше, и вид у них был самый что ни на есть агрессивный – Леон буквально кожей почувствовал, что эта, вполне респектабельная на вид толпа, готова разнести ресторан в клочья. Наверное, они кого-то ждали: вождя, способного повести в атаку; Леон был уверен, что у многих под пальто и куртками спрятаны металлические пруты, а то и что похуже. Ему стал понятен ужас хозяина.

«Нет, черт, ну такого я никак предположить не мог, – подумал он, осторожно задвигая штору на место. – Что же это делается-то, а? Они готовы угрохать несчастного старого Чиза только за то, что он хочет дружить с Триумвиратом? А те им что сделали? Что ж тут за бред происходит? Ну прям паранойя какая-то!»

– Я пойду к ним, – бледный, Чизвик уже стоял – его пальцы теребили спинку стула. – Я должен говорить с ними. Я должен, вы понимаете?..

– Нет, – мягко произнес Леон, тронув его за плечо, – нет, док. Я все-таки военный, так что вам придется последовать моему совету: мы должны отступить. В противном случае у нас могут быть неприятности.

– Синьоры! – в очередной раз взмолился хозяин ресторана, – Я умоляю вас! Я…

– Мы готовы, – Леон набросил на плечи пальто и развернул Чизвика в сторону бара, – вперед.

Ведя перед собой впавшего в прострацию доктора, он прошел через стойку и вскоре, следуя за нервно семенящим хозяином, вышел в тесный хозяйственный дворик, уставленный каким-то контейнерами. Прямо возле двери тихо гудел серый фургончик с эмблемой ресторана на борту.

– Залезайте сюда, – скомандовал Леон, распахивая перед Чизвиком заднюю дверь кузова, – тут вас никто не увидит.

Чизвик устало покачал головой и кое-как устроился на нескольких пластиковых ящиках.

– А вы? – жалобно спросил он.

– Я поеду в кабине.

Водитель – чернявый юноша в комбинезоне, – облил Леона почти физически ощутимой смесью ярости и презрения. Он был совсем еще молод, и Макрицкий подумал, что зараза, по-видимому, распространена не только среди студенчества и юной элиты. Только сейчас, поглядев на этого шофера, он понял, что ксенофобия, пожирающая Европу, носит на самом деле откровенно грязный, почти фашистский характер. Кому-то это выгодно, сказал он себе. Кто-то старательно раздувает огонек, начавшийся, как это часто бывает, в среде «высоколобых» – так старательно, что он добрался уже и до таких вот пролетариев, которых сии проблемы не должны волновать по определению. И понятно, почему начали именно с молодых: бунтарская идея, как же! Нет-нет, это не бунтарство… кто-то придумал поистине гениальный ход: патриотизм! Богатства твоих детей хотят подарить мерзким, склизким «зеленым человечкам»! Разве ты уже ничего не решаешь? Разве ты можешь позволить этим подонкам отобрать у тебя то, что принадлежит тебе по праву?

– Ты тоже – из этих? – спросил водитель, когда Леон захлопнул дверцу кабины.

– Я астронавт, – высокомерно ответил Леон.

Он страстно жалел, что сейчас на нем это дурацкое цивильное пальто, под которым виднеется дорогущий костюм московского пошива. Он предпочел бы серо-голубую шинель, фуражку с тризубом и, конечно же – саблю, неотъемлемый символ достоинства украинского офицера. На таких, как этот гордый римлянин, кривая карабелка всегда производила неизгладимое впечатление.

– А, – хмыкнул водила, – ну…

– Поехали, – жестко распорядился Леон.

Фургончик тронулся с места. Ворота перед ним распахнулись автоматически, и тут до Леона дошло, что предусмотрительность хозяина, распорядившегося подать глухой крытый фургон, не была лишней. Перед воротами стояла толпа, ничуть не меньшая, чем перед входом. Завидев, выползающую со двора машину, она восторженно взвыла.

– Кры-са! Кры-са! Покажись нам, крыса! Покажись, что же ты прячешься! Ты уже подарила рогатым жабам то, что тебе не принадлежит?

По бортам фургончика забарабанили мелкие камни. Водила заматерился – гнусно, с поминанием множества святых, – и нерешительно прибавил газу. Кто-то швырнул в бампер машины огромный плакат, под передними колесами заскрипел рвущийся тонкий пластик, камни теперь летели целыми жменями, несколько ударили в лобовое стекло… Леон представил себе Чизвика, скрючившегося в грузовом отсеке, и, плохо соображая, что делает, опустил боковое окошко.

– Пидоры гнойные! – заорал он, забыв о том, что его тут никто не поймет. – Йолопы, в дiдька вашу мати!

– Капитан! – выкрикнул кто-то в толпе, – Капитан! Вы что же, вместе с ними?

Только когда фургончик выбрался наконец на трассу, ведущую в центр города, до Леона дошло, что этот голос показался ему очень знакомым.

Глава 7.

Это не совсем гангрена, думал Леон, глядя, как закатное солнце ало отражается в стеклах здания напротив. Это, если уж точнее, ее запах. После Депрессии нам стало казаться, что «капитаны» Большого Дела, за одни день превратившиеся в нищих, уже никогда больше не возьмут в руки руль мировой политики. Они сорок лет играли в эти игры, они, в конечном итоге, доигрались до полного краха созданных ими спекулятивных «транснациональных» экономик, и теперь, наверное, поймут, что мешать дерьмо с бриллиантами – занятие все-таки не слишком прибыльное; однако же, нет. Стоило этой несчастной планете по-новой обрасти слоем жирка, как у некоторых тут же возникло старое, подзабытое чувство. Правда, к концу столетия кое-что все-таки изменилось, и давешние технологии уже не срабатывают. Ну что ж, значит, придумаем новые. Раньше, для того чтобы провести в жизнь какую-либо «идею на пару триллионов», приходилось создавать целые политические партии, вбухивать кучу денег в физиономии новых плакатных идолов, а теперь мы пойдем другим путем. Демократия? Прекрасно. Мы подготовим общественное мнение. Идея наша рассчитана на много-много лет, значит, нам нужно получить мозги тех, кто имеет наибольший общественно-политический вес – тех, кому сегодня чуть за двадцать. Любой политик, рассчитывающий свою перспективу, понимает, что голоса молодых – это не просто тридцать процентов, это, фактически, самый весомый кусок электорального рынка. Это их можно заставить маршировать с плакатами, это они, при грамотной промывке мозгов, пойдут штурмовать парламенты и громить витрины. Старикам, почтенным отцам семейств и тридцатилетним работоголикам с устоявшейся карьерой все это ни к чему, у них другие проблемы. А вот молодые – это да, это то, что надо. А что, собственно, надо? А надо их убедить. И вот тут-то на свет Божий и появляется давняя, никогда никуда не уходившая ксенофобия, тлеющая в интеллектуальной среде. В Европе модно, круто и престижно иметь самое-самое высшее образование? Еще лучше – значит, наши идеи озвучат почтенные университетские профессора. Они, несчастные, думают, что это их, их, черт возьми, мысли, но мы-то с тобой знаем, откуда у осла растут уши, верно?

Вот это и есть гангрена…

Леон посмотрел на часы и подумал, что семь вечера – самое время для того, чтобы выпить чашечку кофе. В конце концов, сказал он себе, я имел нынче хороший шанс получить по ушам, но этого не произошло. Может быть, я просто вычерпал свой персональный лимит неприятностей, и теперь наконец все будет хорошо?